— Русские, други, ура!
Повстанцы бросились на баррикаду, перемахнули через нее на ту сторону улицы и стремглав понеслись навстречу танкам.
— Русские, братья пришли, ура!
Это был ураган чувств, самых чистых и сердечных, выражавших радость, восторг, счастье.
На улицы и площади высыпала вся Прага. Она смеялась и плакала, расспрашивала и благодарила, восхищалась изумительному подвигу войск, за ночь пробившихся из Берлина, чтобы вызволить из беды Злату Прагу. Честь и слава героям! Честь и слава освободителям! Прага выжила, Прага победила!
Все дни восстания низкое небо было хмурым, дождливым. Сейчас же над Прагой вставало яркое солнце, чистое, большое, горячее. Настоящее солнце, солнце счастья и свободы, солнце победы!
Старый скромный памятник раненому воину производил неотразимое впечатление. На высоком постаменте он вынесен на простор шумной площади, и тонкие очертания его темной, падающей фигуры как бы вырезаны на чистом фоне золотисто-голубого неба. Воин смертельно ранен. Искусство ваятеля чудесно передает инерцию бега, еще сохранившуюся в пораженном насмерть сильном теле. Фигура воина необычно сочетает два непримиримых противоречивых движения: одно — в бой, в жизнь, и другое — в беспомощность, в смерть…
Жаров залюбовался. Памятник просто символичен. Прага тоже была смертельно раненой и истекала кровью. Еще немного, ее совсем бы искалечили фашистские варвары, но вовремя пришли друзья и отсекли палаческую руку, они вдохнули жизнь, и смертельно раненый город-воин уже дышит вольно и свободно. Сейчас он ничем не напоминает о беспомощности и смерти, у него только одно движение: в бой, в жизнь!
И в самом деле, куда ни взгляни, гремит и ликует Злата Прага. По улицам города ни пройти, ни проехать без того, чтобы тебя десятки раз не остановили с вопросом, не предложили возможно необходимую помощь, не выразили сердечного слова привета. А уж остановив, непременно пожмут руки, восторженно улыбнутся, если ты свободен, зазовут на квартиру и станут угощать, о всем расспрашивать и рассказывать сами. Ты не знаешь дороги — они рады тебе помочь и напрашиваются в провожатые. Искристое солнце слепит глаза, и ты достаешь платок — несколько человек разом протягивают тебе свои темные или розово-дымчатые очки, какие тут носят очень многие. Не подумай отказаться: это невозможно. Люди влюбленно смотрят тебе в глаза, они мгновенно выполняют твое любое желание, и вместе с тем они нисколько не подобострастны: смелый, мужественный и независимый народ!
Могучим живым потоком машину Жарова вынесло в шумное людское озеро Вацлавской площади и прибило к тяжеловато торжественному всаднику с копьем. Ее сразу окружили чехи:
— Вам куда? Хотите поможем? — наперебой предлагали они офицерам, которые спешили на митинг-парад чехословацкого войска. Молодой шустрый чех в больших дымчатых очках охотно вызвался в провожатые. Снова и снова замелькали каштановые бульвары и площади, каменная летопись которых напоминает о большой и бурной жизни: готические башни, фасады ренессанса, барочные статуи.
— Як вам се ту либи?[34] — спросил чех-проводник.
— Очень, очень нравится! — без всякого преувеличения за всех ответил Жаров.
Мимо несли яркое полотнище с надписью: «Се Совецким Свазем на вьечны часы!»[35]
— А нигды инак! Никогда иначе! — произнес юноша по-чешски и по-русски.
— Вы знаете русский? — спросил Березин.
— Мало, будем изучать, как язык прогресса, — ответил чех.
Всюду без конца живой человеческий поток, устремленный к центру, где бушевало тысячеголосое людское море, расцвеченное флагами и знаменами, полотнищами лозунгов, огневыми красками национальных костюмов. Чудный майский воздух звенел песнями радости и музыкой гимнов и маршей.
Оставив машину, офицеры пробились на Староместскую площадь, где величественно возвышалась аскетически строгая, черная фигура Яна Гуса, обращенная лицом к Тинскому костелу с его поразительными легкими архитектурными линиями. Мужчины и женщины в живописных национальных костюмах: моравцы в своих зеленых альпийских курточках, обшитых медными пуговицами; коренастые словаки в костюмах из белой шерсти, с пастушескими топориками-посохами в руках, рослые чехи из ближайших к Праге деревень в расшитых кожушках. Все жители столицы тоже во всем лучшем и праздничном, девушки в венках и многоцветных лентах, дети, облепившие весь памятник Яну Гусу, с маками в руках. Рабочий и крестьянский люд заполнил всю площадь, все прилегающие к ней улицы, балконы выходящих на нее домов, гроздьями повис на деревьях.
Мимо правительственной трибуны шли колонны чехословацкого войска, у которого славный боевой путь от Днепра до Влтавы. Вот оно, молодое детище новой демократической армии! Стройные ряды проходят мимо, и нет конца лозунгам привета и одобрения, которые звучат то по-чешски, то по-словацки, то по-русски.
— Хорошо идут! — порадовался Жаров.
— Еще бы! — согласился Григорий. — Родная сестра нашей армии.
— Славная сестричка! — и Андрей пристально вглядывался в ряды колонн, отыскивая знакомых, но пока никого не видно.
На низкой трибуне скорее всего замечаешь Клемента Готвальда, он бодр и возбужден, много шутит, и смеется, восхищенно следит за колоннами, шагающими мимо трибуны, и время от времени бросает людям жгучие и пламенные слова, вызывающие самый горячий отклик в их сердцах.
— Смотри, — указал Березин, — видишь кто?
— Гайный! — вскрикнул Жаров от удивления, хотя давно искал его среди участников парада, и когда колонна поравнялась, офицер громко и отчетливо крикнул:
— Капитан Гайный! — и приветственно замахал рукою.
На них смотрели и радостно улыбались чехи и чешки.
— Честь труду! — крикнул в ответ Вилем. — Ать жие Руда Армада!
Поручика Вацлава Конту они не увидели. Убит или ранен? Зато как только пошли танки, Жаров первым увидел светловолосую в пилотке голову Евжена Траяна, высунувшегося из открытого люка.
— Траян, Траян! Ать жие Чехословенска Армада!
— Ать жие Москва! — обернувшись, крикнул Траян.
Долго гремит и ликует древняя Прага, празднуя победу и свое освобождение. Когда пришли Вилем Гайный и Евжен Траян, офицеры горячо обнялись и расцеловались на глазах у сотен людей. Да, Вацлав Конта ранен и лежит в одном из пражских госпиталей.
Офицеры направились к машинам. По пути на свою квартиру, Вилем долго кружил по городу, стремясь показать наиболее достопримечательные места родной столицы. Жаров и Березин залюбовались Карловым мостом, с которого чудесный вид на замок. Полукилометровый мост построен еще в четырнадцатом веке и украшен тридцатью статуями, каждая из которых совершенное произведение искусства. Машина проходит через старинный аристократический квартал Мала Страна, застроенный церквами и монастырями, шикарными особняками и дворцами старой знати. К северу отсюда другой квартал Бубенеч с виллами и садами пражских буржуа.
— Людей этой Праги мы не видели и не слышали, — кивнул Березин на особняки чехословацкой буржуазии.
— Да она чуть не вся продалась немцам или заокеанским заправилам, — сердито ответил Гайный. — Ее сейчас не услышишь: засела в норы и роет под землей…
Вилем пригласил взглянуть теперь на рабочие кварталы столицы. Повернув на Высочаны, машина по дороге на несколько минут остановилась у сильно разбитого бомбами предприятия.
— Пока они работали на немцев, — указал на поверженные корпуса Вилем, — американцы их не трогали, а перед самым вашим вступлением в город, взяли и разбомбили.
— Союзнички, называется! — возмутился Березин.
У заводских развалин Вилем неожиданно встретил знакомого. Это Йозеф Вайда, друг и товарищ их семьи. Будучи социал-демократом, уговаривал Вилема и его друзей сдать оружие. А потом сам строил баррикады и бился с немцами, и уже коммунист. Видите, как жизнь учит.
— Спасибо вашим, — проникновенно сказал Вайда, — запоздай они немного, конец бы и нам, и Праге.
