Полицейские силой удержали на месте пресс-секретаря и еще нескольких сидхе. Некоторые придворные вместе с собаками помогали им управляться с толпой. До меня доносилось рычание, громче всего рычали где-то совсем рядом. Моей руки коснулась крупная черная морда; я подняла руку и погладила Дойла по шерсти. Это легкое прикосновение успокоило меня больше, чем что бы то ни было.
Доктор Харди крикнула, перекрывая хаос:
— У принцессы сотрясение мозга. Мне нужно отправить ее на рентген или компьютерную томографию, чтобы выяснить, насколько серьезна травма. Мы уезжаем.
— Нет, — сказала я.
— Принцесса, вы обещали поехать сразу, как только скажете правду.
— Я не о том. Мне нельзя делать рентген, я беременна.
Агент Джиллет не убрал еще микрофон — нас услышал весь зал. Если мы думали, что раньше здесь был хаос, то мы ошибались.
Журналисты орали:
— Кто отец? Вы беременны от вашего дяди?
Доктор Харди наклонилась ко мне и прошептала-прокричала поверх какофонии:
— Какой у вас срок?
— Четыре-пять недель.
— Мы вас и вашего ребенка будем беречь, как зеницу ока, — сказала она.
Я бы кивнула, но корсет не позволил, так что пришлось сказать:
— Хорошо.
Она глянула на кого-то, кого мне не было видно:
— Надо срочно доставить ее в больницу.
Мы начали двигаться в сторону дверей, что было не просто по двум причинам. Во-первых, из-за репортеров: им всем хотелось сделать еще один, самый последний, снимок, задать еще один, самый последний, вопрос. Во-вторых, из-за стражи Благих и тех придворных, что политически противостояли Хью. Они не хотели меня отпускать. Они хотели, чтобы я отказалась от своих слов.
Надо мной снова и снова возникали нечеловечески прекрасные лица, гневно вопрошая: «Как ты посмела оболгать короля? Как ты можешь обвинять в таком злодеянии собственного дядю? Лгунья! Лживая мерзавка!». Вот это я и услышала последним, а потом полиция постаралась отогнать сиятельную толпу подальше от меня.
Полицейские попытались прогнать и черного пса, но я вмешалась:
— Нет-нет, он со мной.
Никто не возразил. Доктор Харди сказала только:
— В «Скорой» он с нами не поедет.
Я не стала спорить. Одно присутствие Дойла рядом, в каком бы он ни был облике, на меня действовало благотворно. С каждым прикосновением руки к его шерсти мне становилось лучше.
Вокруг носилок толпилось столько людей, столько светило прожекторов и ламп — понять, что мы выбрались из холма, я смогла, только ощутив на лице ночной ветерок. Когда Таранис меня уносил, была ночь. Та же самая или вчерашняя? Сколько я у него пробыла?
Я спросила, какой сегодня день, но меня никто не услышал. Репортеры выбежали из ситхена вслед за нами, выкрикивая вопросы и сверкая вспышками.
По траве колеса каталки ехали плохо, от толчков головная боль стала сильней. Я старалась не стонать, и мне это удавалось, пока медики не оттерли от каталки Дойла. Едва его мех перестал ощущаться под рукой, мне стало много хуже.
Я позвала его по имени, не успев подумать.
— Дойл, — жалобно простонала я.
Громадная черная голова просунулась под локоть врача. Доктор Харди споткнулась, попыталась отпихнуть его со словами:
— Пшел вон!
— Не гоните его, пожалуйста.
Она сердито на меня глянула, но отступила чуть вбок, пустив ко мне собаку. Теперь я могла цепляться за его шерсть на тряской дороге. Никогда не думала, что лужайки в холмах такие неровные — пока не почувствовала на себе. А казалось, что трава такая ровненькая.
Над плечами медиков вспыхнул прожектор телекамеры: свет резанул глаза, голову скрутило болью, и тут же вернулась тошнота.
— Меня сейчас стошнит.
Каталку остановили, помогли мне перегнуться через борт. С капельницей и шейным корсетом самой мне это не удалось бы. Не помогай мне столько рук, я бы на бок не повернулась.
Доктор Харди прокричала, пока меня выворачивало:
— У нее сотрясение! Уберите свет, ей вредно!
От рвоты у меня голова на куски раскалывалась — или так мне казалось. В глазах потемнело. На лоб легла чья-то ладонь, прохладная, твердая и… как будто знакомая.
В глазах прояснилось, и я увидела перед собой мужчину с белокурой бородой и усами, в низко надвинутой на лоб бейсболке. Это он держал руку у меня на лбу. Что-то смутно знакомое почудилось мне в голубых глазах… И тут, прямо под моим взглядом, глаза переменились: в одном из них проступили три кольца синевы — васильковое у зрачка, потом небесно-голубое и светлое, цвета зимнего неба, снаружи.