В афише театра значились теперь два моих спектакля и надо было закреплять успех, но сделать мне этого было не суждено. МХАТ так и не стал моим театральным домом. Вообще в своей драматургической судьбе я не познал в полной мере счастья общения с театром – с его закулисной жизнью, с тягомотиной репетиций, со всеми этими сопутствующими службами, с быстрым и легким приятельством и, да поверит мне жена, благосклонностью любимых актрис. Даже когда после банкета, проходившего в честь очередной премьеры у меня в гостинице, в прихожей было «забыто» три плаща, я на другой день честно и простодушно вернул их владелицам.
В Ленинграде я отдал пьесу Анатолию Морозову (брату Бориса), только что переехавшему к нам из Челябинска. Режиссерский дебют ему предстоял в театре у Игоря Владимирова. Спектакль был сделан с подлинным вкусом. Однако, как и следовало ожидать в случае успеха, главный приревновал, с Морозовым расстался, а спектакль снял, как «не соответствующий художественной линии театра, романтического и музыкального в своей основе». Но ни романтики, ни музыкальности пьеса изначально и не сулила! Большие избалованные дети – эти любимцы народа. Чего стоит такой эпизод. На один из спектаклей приехал Собчак, бывший еще не мэром, а председателем Ленсовета. Я уже тогда, будучи депутатом, состоял в его команде, но на спектакль его пригласил не я, а один из актеров, исполнитель главной роли, старый его приятель. О том, что он может прийти, я сам узнал накануне и на всякий случай прихватил бутылку вина – с этим тогда было туго. И естественно, предупредил Владимирова.
И вот, действительно, за минуту до начала в зале появились Собчак с Нарусовой. В антракте мы пришли в кабинет Владимирова, там нам подали чай и вино. Но главный режиссер театра имени Ленсовета к столику, за которым сидел председатель Ленсовета, так и не приблизился. Он остался за своим массивным столом и работал, как теперь говорят, с документами. После окончания спектакля мизансцена повторилась. На все наши с Морозовым просьбы Игорь Петрович отвечал, не скрывая обиды: «Нет, зачем же, это ваше торжество». Я чувствовал себя очень неловко. Наконец, разгримировавшись, пришел актер. Но и это не сняло напряжения. Единственная тема, которую возбудил главный режиссер с дальнего своего стола, это что пора бы театру менять название. Хорошо посидели!
По другим театрам пьеса не разошлась, но запись мхатовского спектакля время от времени показывают по телевизору.
Это была по сути дела последняя пьеса, связывавшая меня с театром и с театральной средой. Сквозное действие моей театральной судьбы, имевшее по законам драмы спады и взлеты, экспозицию и кульминацию, приближалось к финалу. Правда, к открытому. Я продолжал считать себя действующим драматургом, хотя несколько замыслов до конца так и не довел. Анализируя ситуацию, я находил две причины: одна крылась во мне самом, другая, как полагается, вне меня.
Дело в том, что я, как и многие мои современники, сам стал активным участником грандиозного действа, имя которому – демократическая революция. В том, что всякая революция носит черты театральности, лицедейства, сценической экзальтации, сомневаться не приходится. Постановщики народных смут хорошо знают об этом и принимают их в расчет. И поэтому, оглядываясь назад, провести четкую грань там, где кончалась подлинная жизнь и начиналось лицедейство, где была правда, а где обман, затруднительно. Вернее всего, грани и не было, они захлестывали друг друга, перетекали, смешивались. Скажем, так же, как в пьесе «Трагики и комедианты».
Я не говорю сейчас о том, хорошо это или плохо, но это реальность, ничуть не меньшая той, что актеры, отыграв свое, уходят со сцены, рабочие разбирают декорации, а администраторы начинают подсчитывать выручку. В этом спектакле мне досталась роль скромная, не на переднем плане, но и, как говорят в балете, не «у воды». Упаси меня Бог преувеличивать или как-нибудь выпячивать свою роль в событиях, но и на мою долю выпали интересные повороты сюжета и о многих из них я могу свидетельствовать не со стороны, а изнутри.
Мистерия
К марту 1989-го в стране обнаружились зачатки демократизма, гласности, здравомыслия. Вступал в действие закон о трудовых коллективах. Разрабатывался закон о печати. Литературно-издательская ситуация менялась стремительно. Из небытия возвращались тексты и судьбы. Это был, так сказать, «гуманитарный» этап демократической революции (в отличие от позднего – «экономического»), исполненный светлых надежд и эйфории.