Поэтому когда ленинградские литераторы решили проводить следующие выборы председателя правления прямым голосованием и на альтернативной основе, возразить никто не посмел.
Последние свободные выборы были лет за 65 до этого – тогда выбрали Федора Сологуба. Это был союз, учрежденный в Петрограде с участием А. Блока, Н. Гумилева, Е. Замятина, В. Шкловского, В. Ходасевича… К финалу своему в 1932-м он еще хранил нескольких учредителей – А. Ахматову, М. Кузмина, К. Чуковского, Ф. Сологуба…
Вот такую цепь нам предстояло поднять и восстановить. Соразмерных звеньев цепи с нашей стороны не было, за исключением Дмитрия Сергеевича Лихачева, чудом уцелевшего, и еще нескольких литературоведов. А откуда им было взяться, если за эти годы около 100 ленинградских писателей было репрессировано? И еще столько же находилось в изгнании. И неизвестно сколько – во внутренней эмиграции. Из того, что осталось и народилось вновь, возникло многослойное, противоречивое, совсем не простое образование под названием «советская литература». Нам выпала честь и удача этот этап завершить.
Одна инициативная группа выставила кандидатом в председатели Бориса Никольского, другая меня. Властных амбиций у меня не было. В общественной деятельности или на трибунах не был замечен. Хоть и состоял в секретариате, заседания просиживал тихо, не вылезал. Но приятели провоцировали: поможем! давай! надо брать! И я решился. Условно говоря, водораздел проходил по сферам влияния журналов «Звезда» и «Нева» (Никольский был тогда главным редактором «Невы»). Антагонизма между этими направлениями, также как между мною и Никольским не существовало. Другими писателями были названы иные кандидатуры, так что к собранию нас было, по-моему, семеро. Никольский к тому же баллотировался на съезд народных депутатов от Ленинграда.
Что-то необратимо изменилось в интонации и в поведении наших партийных кураторов. Представители обкома-райкома сидели в зале (не в президиуме!) без былого хозяйского высокомерия. Каждый кандидат в председатели впервые в этих стенах выступал со своей, никем не утвержденной программой, а они слушали. Вышел на эту трибуну и я. Начал с того, что мне всегда казалось самым главным и от чего нас старательно уводили кураторы. Вот дословно этот текст.
«В своих размышлениях о будущем нашей писательской организации я старался представить себе если не новую модель, то хотя бы новый притягательный образ нашего сообщества, в котором хотелось бы состоять независимо от того, кто будет избран его председателем. Я поставил бы в основание такого сообщества независимость и достоинство таланта. Союз должен взять на себя обязательство обеспечивать и защищать право писателя писать и публиковаться согласно своим убеждениям и художественным пристрастиям. Никакие политические кампании, никакие организации или должностные лица не вправе посягать на суверенность таланта. Из нашего обихода должны быть изгнаны навсегда такие унижающие достоинство писателя явления, как шельмование книг и имен по команде сверху, угодливое подписантство, обслуживание ведомств и памятных дат, „секретарская литература“, номенклатурные писатели и тому подобное».
Чтобы в то время произнести этот текст, понятно, особого мужества не требовалось. Это было скорее символическое подведение черты под целой эпохой, прошедшей под знаком «партийности литературы» и «социалистического реализма», от которых литература уже освобождалась явочным порядком. Это была декларация выхода писательского творчества из зоны страха и послушания в свое естественное состояние – безусловной свободы. Да я ведь и в своих пьесах писал только об этом.
Старшее поколение в те минуты, несомненно, вспомнило этот же зал 1954 года, в гробовой тишине которого навеки повис голос Михаила Зощенко: «… Что вы хотите от меня? Что я должен признаться в том, что я пройдоха, мошенник и трус?.. Я могу сказать: моя литературная жизнь и судьба при такой ситуации закончены. Я не могу выйти из положения. Сатирик должен быть морально чистым человеком, а я унижен, как последний сукин сын! У меня нет ничего в дальнейшем! Я не стану ни о чём просить!..» Зощенко погиб в этом зале от нанесенных ему государством и публично поддержанных оскорблений.
Второе, что, на мой взгляд, должен был взять на себя союз – это защищать и отстаивать право писателя высказываться и совершать поступки согласно своим убеждениям. И хотя это тоже было не более, чем декларация, мне показалось важным произнести это вслух в присутствии партийных функционеров, чтобы они не заблуждались относительно того, каким будет отныне союз. А они сидели и слушали эти дерзости, боюсь, что впервые. До полной потери власти им оставалось еще два с половиной года, но пока все было в их руках – и издательства, и журналы, и пресса, и полиграфическая база, и номенклатурное руководство, а главное – инструменты принуждения – от цензуры до партийных взысканий.