– Уповаю на то, что «Офелия» будет воспринята как притча, театральная студия как метафора, а пьеса будет поставлена о том, как рушатся вера, надежда, а, может быть, и любовь и… чудесным образом возрождаются заново. О том, что люди, как их не нагибай, ни обманывай, никогда не откажутся от мечты, от своих заблуждений. В таком же ключе (притчевом) надо читать и «На пути в Сингапур».
– Что Вы думаете о современной российской драматургии? Я имею в виду не тех авторов, с которыми вы попали в «новую волну» (Александра Галина, Людмилу Петрушевскую и других), а молодых.
– Когда-то я занимался с молодежью на семинарах Рузы, Коктебеля, Пицунды. Одно время был руководителем драматургической мастерской. Но теперь я вне этой сферы. Появление «вербатима» и прочего гангстеризма и вовсе оттолкнуло от нее, т. к. для меня драматургия – это, прежде всего, язык. Радует, что сейчас пришло, видимо, новое поколение, авторы более ответственные и совестливые по отношению к делу, за которое взялись, – русской словесности, а то ведь были (да и есть!) беззастенчивые «театральные рэперы». Кто им внушил, что драматургия – это самый доступный и безответственный жанр, вроде попсовой песенки, где не надо ни культуры, ни образованности?.. Ну, пошёл брюзжать!.. Так и относит к старомодному берегу, сейчас начну говорить банальности. Ну, а что делать – так приучен, что искусство, начиная с античного театра до модернистских времён, преодолевает хаос, противостоит распаду (личности, семьи, государства, человечества), пытается восстановить нарушенную гармонию или хотя бы оплакать ее. Но чтобы художник любовался распадом, эстетизировал его, способствовал ему в зыбком сознании и сомневающейся душе заблудшего человека – в этом есть большой риск встать на путь уничтожения себя и других. Себя, разумеется, в последнюю очередь, ибо всегда под рукой спасительная самоирония. Да. Интересно, что будет с русским театром. Женщины-героини по воле автора матерятся не только в младшем, но уже во всех трех поколениях, притом, в каждой второй фразе. А не так ведь много и времени прошло с трех сестер, и они еще кого-то волнуют. Ну вот, Светлана! Вы теперь знаете, какой я брюзга и вообще вредный старикашка. Давайте мне еще пьесы молодых – буду знакомиться.
– Всегда ли искусство преодолевает хаос, противостоит распаду? А изобразительное искусство ХХ века: абстрактная живопись, графика? В нем хаос и потеря гармонии.
– Ну, это очень специальный разговор, я мало читал и думал об этом. А навскидку: сюда можно добавить еще и новую музыку. К ней я более восприимчив, чем к абстрактной живописи, нахожу в ней гармонию, идущую из неведомых мне сфер жизни звуков, и проникающую – тоже в неведомые мне пока – сферы моего сознания и растущие, видимо, возможности восприятия. Так же, думаю, и с живописью. Абстрактная она, покуда рядом с фигуративной – а так ведь, сама по себе, она тоже отражает реальность, живущую по непознанным или пока недоступным нам законам гармонии, а часто и в невидимых нами частях спектра. Думаете, художник волен распоряжаться линиями и красками, их соотношениями по произволу? Да Бог с Вами! Его ведут неведомые силы, заложенные в нем в виде интуиции, огромного напряжения психики, звериного чувства гармонии, охраняющей всё живое. Он как пёс, который идёт домой через тысячи километров – и приходит к родному порогу. И в основе его творчества строгие, (до занудства!) законы гармонии. И он, часто неосознанно, пытается открыть их нам, чтобы сохранить, укрепить нашу живучесть, нашу ориентацию в жизни, расширить связь с миром и себе подобными. А мы, наивные, говорим: распад! распад! Звездное небо каким кажется хаосом. А ведь это высшая гармония, повлекшая наше рождение! А если посмотреть в микроскоп – ужас, что там делается, в этих живых клетках! И никакой симметрии – первого признака гармонии для простодушных. Хаос! Причем, очень похожий на полотна абстракционистов. (Уж Кандинский там на каждом шагу!). А при ближайшем рассмотрении это и есть жизнь, которую мы проживаем и которую любим. Так что это зачастую проблемы нашего восприятия.
– А если вернуться к литературе?
– Погодите – мы постепенно. Достичь гармонии в социальной жизни множества людей – вековая мечта человечества, и судя по тому, что сейчас делается, человечество зашло в тупик. Ладно, там – религии, идеологии, глобализация, мульти-культи, толерантность и прочие приспособления, призванные нас объединить, а мы всё сопротивляемся. Но главная разруха грозит нам на личностном уровне и уровне семейных отношений. А мы, драматурги, не только этому не противостоим, но еще и потакаем. Понимаете, когда молодая женщина – пьет, курит, кроет матом всех подряд и ложится под всех – это значит, она отказывается от своей сущности, от материнства. И продолжения рода не будет. А если и будет, то гибельным, тупиковым. Так природа распоряжается, охраняя воспроизводство и сохранение вида. И тут не надо быть большим моралистом, чтобы эту закономерность понять. Тут нужно чувство самосохранения. Оно – в опыте человечества, в запретах (довольно умеренных!) – прежде всего, выраженных в Писании. Потом целый ряд «не» идёт по медицинской части. Затем правила родного языка, устной и письменной речи, т. е. коммуникации. А потом уже наступает наша зона ответственности – литераторов, и тоже с частицей «не». А куда денешься? Сфера этики, где мы, литераторы, работаем, связана с рядом самоограничений, о которых есть негласный (или гласный) общественный договор. Ну, нельзя, например, изъясняться матом в общественных местах, при детях, со сцены театра или экрана телевизора, в публичной печати, в художественной литературе (за редкими исключениями). И как только ваши драматурги делают вид, что это их не касается, а движет ими недоступная черни, а только им, жрецам, высшая художественная необходимость, я говорю: всё, до свидания, трёкало. Продолжай в том же духе, но без меня. И потом не жалуйся, что твои дети делают то же самое… Ну, Остапа понесло, раз речь пошла о детях… Умолкну. Готов принять Ваши возражения.