А я по старинке. Люблю острый конфликт, когда доводишь своих героев (и сам с ними доходишь!) до края и с ужасом глядишь вниз, в эту пропасть, и на краю ее, подобно цирковому эквилибристу, еще балансируешь к ужасу зрителей. Люблю диалогическую форму, когда из безобидных вроде бы фраз вызревает, рождается мощная сшибка страстей. Люблю слово, за которым таится и второе, и третье значение.
Пьеса, как я ее себе представляю, держится на трех основаниях, как на треножнике – тайна, поэзия, атмосфера. Это все эфемерные категории и непонятно, как на них может что-то держаться. Кроме того, мы привыкли, что четыре опоры надежнее, так что можно подставить в качестве четвертой – что кому ближе. Скажем, многие считают, что в основе пьесы лежит анекдот, то есть, история, которую можно пересказать десятью словами. Почти аксиомой звучит утверждение, что основой всякой пьесы является действие. Почему-то с самого начала эти заклинания вызывали во мне необъяснимый протест. Видимо, я тяготел к драматургии иного типа, где решающим становится «внутреннее действие» и такой же, запрятанный вглубь, конфликт, который так с ходу и не перескажешь. Простите за саморекламу, но в «Трагиках и комедиантах» герой (блистательный Калягин) полчаса лежал на кровати и не мог подняться, чтобы куда-то пойти или что-то сделать (ну, чистый Обломов!). А мхатовский зал сидел и смотрел, и слушал, затаив дыхание.
А вообще, я думаю, надо писать не то, чего от тебя ждут или требуют, а совсем другое, то, что душа нашептывает и что не дает спать по ночам. А бессонные ночи с блокнотом под подушкой для драматурга – нормальное дело. И, как выясняется, даже в восемьдесят пять лет.
(Даётся в сокращении)
Как бы я продолжил эту тему сегодня.
Сегодня снова спорят о пьесе. Но уже по-другому. Нужна ли она вообще в постдраматическом театре, а если нужна, то какая. Строго говоря, споры об этом находятся в общем тренде современных поисков и достижений мирового просвещенного разума. Стало модно отказываться от самых привычных и необходимых вещей.
Договорились до того, что «некорректно» делить человечество на мужчин и женщин, мальчиков и девочек. Что ребенок вполне может обойтись без слов «папа» и «мама», «брат» и сестра». Что в шахматах пора перестать делить фигуры на черные и белые. Что студент, или точнее, учащийся вполне может обойтись без посещения университета, без общения с учителем, без книги. Ну, и так далее. Так, почему, спрашивается, театр не может обойтись без пьесы?
Иногда мне хочется ущипнуть себя: уж не во сне ли я? Это что же, теперь они решают, нужна ли театру драматургия? Род литературы, который древние считали выше поэзии? Ну-ну-ну, успокойтесь. Без вас решено, свыше: нужна.
А от слова «постдраматический» меня, старого драмодела, просто передергивает: оно что означает? Я скорее понимаю, что такое «постоперный театр». Это оперетта. Но она, родившись в Париже в середине 19-го века из комической оперы, решила не путаться под ногами и скромно ушла в свой, специальный театр, кажется, «Буфф-Паризьен». Но музыку и текст прихватила. А есть еще, если хотите, и «постоперетточный театр». Это, конечно, мюзикл нашего с вами времени. И он, тоже отпочковавшись, торжественно и многозначительно проследовал в собственное учреждение. Но никто не претендовал заменить собою классическую оперу. Они существует врозь при переполненных залах. Все счастливы!
Что-то мне подсказывает, что «пост» в драме скоро закончится. Откроются новые театры широкого выбора: Театр перформанса, Театр-мим, Театр телесности, Формальный театр, Саундрама, Театр-хеппенинг. А у социально-психологической драмы в российском Драматическом театре, как и у других его жанров, всё ещё впереди.
А уж папа-мама, брат-сестра, белое-черное, умный-глупый будут так же нескончаемы и всеохватны, как свет и тьма. Бла-бла-бла-бла!…
(2021 г.)
Симпозиум на Нерли
Отрывок из повести «Замыкая круг».
…Срок нашего ностальгического путешествия подходил к концу, и пора уже было навестить соседнюю деревню Абакумлево. У Ксении там было полдеревни знакомых, в основном москвичей. У меня – только двое, зато имевших прямое отношение к сокровенной цели моей поездки – замыканию круга житейских событий, которые, как я заметил, сами по себе имеют склонность закругляться и заканчиваться по отношению к началу если не рифмой, то созвучием. Здесь к закруглению явно напрашивалась моя профессиональная деятельность.
Валерий Подгородинский и Володя Шеховцев были именно теми людьми, которые, если говорить всерьёз, ввели меня в драматургию. Что-то они увидели в моих первых рискованных сочинениях – пьесах «Высшая мера» и «Сад», если купили их (разумеется, за государственный счет) и предложили сразу нескольким театрам. По тем временам в театральной иерархии они занимали недосягаемо высокие должности. Будучи профессиональными театроведами, они возглавляли репертуарно-редакционные отделы театральных управлений в Министерствах культуры: Валерий – в российском, Володя – во всесоюзном. Если хотите, это были верховные жрецы, служившие сразу двум божествам: искусству и идеологии. Совмещение этих служений проходило трудно, порой драматично, поскольку второе божество непрерывно требовало жертвоприношений за счет первого. Нужно было безукоризненно владеть искусством ублажения, искусством компромисса и маневрирования, чтобы преодолевать перманентный конфликт. Мои приятели и покровители этим искусством, вероятно, владели, если много лет подряд им доверяли регулировать и выстраивать советский театральный репертуар. По сути дела, это они и их подчиненные вырастили, или, скажем, аккуратней, дали ход «новой волне» драматургов 80-х годов, пьесы которых завладели душами зрителей и завершили историю советской драматургии. Это именно Шеховцев выхватил, можно сказать, обжигая руки, уже затлевшую было мою пьесу «Смотрите, кто пришел!» из костра инквизиции.