Нет, понятно, – театр Гиньоль, папье-маше, Раймон Пуанкаре, как вероятный даритель, но почему должен страдать огород самого хозяина? И что мешало ему выкосить траву в саду? «Ты что, минималист?» – спросил я его. «Вот именно, ты правильно подметил, – ответил он, поблескивая очками. – И даже если здесь все рухнет и зарастет выше головы, я поставлю палатку и буду здесь жить! И буду писать статью! И никогда эту землю не брошу!»
Минимализм оборачивался максимализмом, как уже не раз бывало в русской истории. Ну да, все это объяснимо, все или ничего, но почему так: тютелька в тютельку?
Напившись чаю, наговорившись всласть, мы решили навестить и другого жильца этой улицы – Валерия Подгородинского, благо он жил неподалеку. Когда-то два главных редактора, два любителя русской старины и природы, пленившись девственным покоем здешних мест, приобрели незадорого домик, как мы с моим компаньоном лет за пятнадцать до этого, и стали жить-поживать в нем, не особо заботясь о неудобствах, думая больше о сходствах, чем о различиях. А в сходствах, кроме профессии и должностей, у них было и то, что у одного жену звали Светланой и у другого Светланой, что у одного единственного сына нарекли Глебом, и у другого Глебом тож. Ну, а дальше, как водится у людей, начинались различия, поэтому с неизбежностью был приобретен второй дом, в котором мы только что, кстати, напились чаю. Я б не говорил об этом с таким сочувствием, если бы и сам не прошел через эту первоначальную эйфорию, где главным жизнеобразующим стимулом выступает утренний крик петуха, кринка парного молока с краюхой крестьянского хлеба и крепкая мужская дружба, а вовсе не какие-то банальные житейские удобства, которые потом – увы! – побеждают.
Валерий сидел посреди своего участка, мощный, рельефный и бронзовый, как Самсон, в единственно целесообразном в этот день костюме – в шортах – и смотрел на небольшой водоем, возможно мысленно увеличивая его до Петергофского фонтана, в который при желании можно было бы нырнуть и освежиться, а заодно какому-нибудь льву пасть порвать. Но водоем имел явно символическое, декоративное значение. Чего нельзя сказать о Валерии. Восторженный рёв его при нашем появлении был настолько реальным, что из дома тотчас появилась встревоженная Светлана. Нам ничего не оставалось, как ее успокоить, выставив на стол бутылку ликера и конфеты. Усевшись друг против друга, мы с полоборота заговорили – о чём? Конечно, о театре! И вот сам собой образовался театральный симпозиум. Да-да, здесь, в Абакумлеве. На берегу Нерли. Присутствовали: два театроведа, долгое время пестовавшие, а затем проводившие советскую драматургию в последний путь, драматург – один из ее погубителей, режиссер (Светлана), ставивший пьесу этого драматурга, театральный художник (Наташа), несостоявшийся театральный художник, ныне дизайнер (Ксения). А про запас, для кворума, были еще двое в соседнем доме – драматург Эдик Брокш и его жена Таня, артистка-клоунесса.
То пускались в сладостный путь воспоминаний о недавнем прошлом, как будто там медом было намазано, как будто там пряники выдавали за каждый идеологический промах. А промахов, благодаря таким как вот этот, возникший из небытия драматург, можно было ждать из чего угодно, из самой безобидной фразы, из пустяковой какой-нибудь реплики, к которой. ах, нет!.. если прислушаться… если особенно внимательно присмотреться. ах, да!.. то возникнет такая аллюзия, что хоть стой, хоть падай. Надо же, а вспоминается с удовольствием!..
То с лихостью и азартом, свойственными разве что красной коннице, врывались на чужую территорию – новую драматургию и размахивали игрушечными саблями направо и налево, круша и стилистику (видишь ли, вербатим какой-то себе придумали оттого, что писать по-русски не умеют), и нецензурную лексику (хулиганьё какое-то, улица корчится безъязыкая), и опять же чернуху с мелкотемьем, как будто мы их не исчерпали.
А главное, пьесы «новой волны» принадлежали и театру, и литературе, были написаны в лучших традициях русской социально-психологической драмы, говорил один театровед. Поэтому мы вас и поддерживали. И поэтому вы и остались в истории драматургии, вторил ему другой. Этаким образом оба театроведа, воспользовавшись случаем, завершали близкую им театральную эпоху, другими словами, замыкали круг. По-моему, это было уже, когда солнце тоже совершило свой круг, на землю опустились сумерки, а выпить было больше нечего. Но мы просидели ещё до глубокой ночи.