К новому веку Нан подарила любящему супругу дитя, дочку. В тех кругах, где вращались Степан и Нан, опять мода пошла давать имена европеизированные: Серж, Франц, Николя, Аннет, Натали, Марго или Даниэль. Дочь назвали Элиза. Когда девочка начала говорить, то имя своё правильно выговорить не могла. Всё говорила - Елизда. Так в семье её все и звали.
Забурлил двадцатый век. Опять же знание марксизма позволило Степану почти без потерь пережить потрясения революции пятого-седьмого годов. Из Столыпинских реформ он для себя также выгоду извлёк. Нажился на поставках в армию, реформируемую после русско-японской войны. И вот пришёл тот страшный год, когда должна была начаться первая мировая война. Но не ждали её московские аристократы и дельцы. Тратили большие деньги, жили на широкую ногу и считали себя властелинами этой жизни.
Началось лето. Зашёл Степан отобедать к Тестову. Многие жаловались, что ресторан сильно изменился. А Степану нравилось, что купцы сюда перестали хаживать. Он уже давно к другой публике прибился, к аристократической.
И вот сидит Степан в отдельном кабинете, ест раковый суп с расстегаями. И тут официант говорит:
- К вам один господин просится, переговорить по делу-с.
- Приличный хоть господин?
- Более чем-с. Портсигар с каменьями, часы золотые.
Степан улыбнулся широко:
- Зови.
Заходит господин роскошно одетый, с приличными манерами. Но шляпу из тонкой соломы кремового цвета, фасон "Пушкин", с головы не снимает.
Садится господин напротив Степана и официанту через плечо велит принести бутылку Шато-Икема 1898 года. Официант быстро принёс.
Степан вопросов не задаёт, господина рассматривает, ждёт, когда гость сам разговор начнёт. Пригубили вина. Степан наконец спрашивает:
- Что вам угодно?
- Мне угодно с вас получить.
Степан только плечами пожал:
- Я вас, милостивый сударь, не помню и вам не должен.
- Вспомнить вы меня вспомните, - обещает гость. - И должны вы мне давно и должны крупно.
- С каких же пор должен?
- А вот как из ссылки сбежали.
Степан помрачнел и сказал твёрдо:
- Знаете что, господин революционер? Я за свои заблуждения молодости давно исправился. Революций я поддерживать не собираюсь. А если вы захотите по моему поводу в полицию пойти, идите. Дело давнее. Кто сейчас вам поверит? Или вы меня "эксами" пугать будете? Так бомбистов я тоже не убоюсь.
Собеседник Степанов улыбнулся так противно и говорит:
- Революции я люблю. Все мятежи и волнения народные приводят меня в экстаз. Но сам я не революционер. А должны вы мне, так как богатством своим вы мне обязаны.
Степан встал, салфетку и-за воротника вынул и на стол бросил:
- Разговор у нас глупый выходит. Я вас знать не знаю, и всего сам добился. А захотите и дальше у меня деньги вымогать, я на вас в полицию пожалуюсь.
- А как меня в лоб камнем били, убить желая, не помните?
Тут Степан не сел, а рухнул в кресло.
- Так выжил ты, бродяга? Слава Богу.
Степан перекрестился, гость поморщился.
- Хотя, честно скажу, не мучила меня совесть, не мучила. Но сейчас рад, что ты жив.
Господин осклабился:
- Убить меня никак нельзя. А что совесть не мучила, я знаю, и рад этому.
- Что же ты хочешь? - усмехнулся Степан, обретая прежнее спокойствие. - Денег больших?
- Всего лишь, что ты мне тогда пообещал.
- Я ничего не обещал, - возмутился Степан.
- А душу? Я же предупредил тебя, что душу погубишь. Ты что сказал? Нет, мол, души. Значит обещал мне душу.
Тут господин шляпу снял, а под ней рога.
- Сегодня понедельник, - сухо говорит чёрт. - В пятницу после утреннего кофию я к тебе за душой приду.
Два дня Степан ходил сам не свой. Жена стала приставать с вопросами: что стряслось?
День он молчал, а потом не выдержал и всё рассказал. Жена в слёзы, он в слёзы, сидят рыдают. Часа полтора рыдали, тут пришла дочка. Стала она их пытать. Что родители плачут? И ей рассказали. Она губки поджала, подумала и говорит: