— Мне плевать, обращался он ко мне или нет. — Ранке вздернул подбородок. — Какая мне разница, черт побери? Просто, я думаю, он оказался припертым к стене. И вот что я вам скажу, Лу, в конце концов он не мог этого не признать. Он упрямо ходил вокруг да около своей проблемы, делал опыты, жевал и пережевывал их до тех пор, пока не понял, что выхода нет. Он мог вам рассказывать, что исследования идут хорошо, но потом увидел, что зашел в тупик. А это значило, что степени ему не видать. И он покончил с собой. Почему бы и нет?
— Да потому, — ответил Брейд с холодным гневом, — что его работа на самом деле шла хорошо. Может быть я не специалист в физической химии, но я все-таки не сапожник. При ясной погоде я могу отличить вальденовское обращение от фотохимической цепной реакции. Я следил за его отчетами и знал, что опыты шли успешно.
Он плохо различал, что делается в комнате, — его глаза застилал какой-то туман. Ему казалось, что взгляды всех присутствующих устремились на него. Прямо перед ним стояли Ранке и Фостер, а за своей спиной он ощущал полнейшую пустоту.
Волки! Он отбивается от волков. События последних сорока восьми часов представились ему с ослепительной отчетливостью. Насилие вторглось в эту тихую академическую обитель и посеяло панику среди обосновавшихся здесь людей. Они мечутся в страхе, ищут, чтобы умилостивить разгневанных богов. Они готовы искупить вину и уйти от возмездия, принеся в жертву его, Брейда.
Если это несчастный случай, виноват Брейд. Если они вынуждены будут признать самоубийство, они его признают, но не оставят ни у кого сомнений, что виной всему неспособность Брейда руководить аспирантами. И наконец (Брейд понимал это с холодной уверенностью), если всплывет вопрос об убийстве, — то подозревать будут только одного человека. Им выгодно, чтобы этот человек погиб за честь университета. Но если они воображают, будто он, не сказав ни слова, стоически подставит грудь под нож, они ошибаются.
— Вы так уверены, что Ральф покончил собой, профессор Ранке, — сказал он, — что невольно напрашивается мысль, не мучит ли вас сознание собственной вины?
— Вины? — переспросил Ранке надменно.
— Вот именно. Вы исключили его из своей группы. Из-за вас ему пришлось работать с руководителем, которого вы сами считаете неполноценным. Вы еще до начала опытов ясно дали ему понять, что не одобряете его теории (Брейд возвысил голос, чтобы заглушить попытку Ранке возразить ему, не заботясь о том, что вся комната прислушивается к его словам) и что не переносите его самого. Может быть, Ральф предвидел, что на предварительном обсуждении вы сотрете в порошок и его, и его работу, невзирая на ее ценность. Может быть, в минуту отчаяния он не смог вынести мысль о том, что ему придется противостоять мстительному, мелочному тирану с тяжелой формой уязвленного самолюбия?
Ранке с побледневшим лицом пробормотал что-то нечленораздельное.
— По-моему, лучше оставить это дело полиции, — сказал Фостер.
Но Брейд еще не кончил, он обрушился на Фостера:
— А может быть, его доканала тройка, которую ты поставил ему за химию синтетических соединений?
— О чем ты говоришь? — вдруг взволновался Фостер. — Я поставил ему то, что он заслужил.
— Разве он заслужил тройку? Я видел его заключительную экзаменационную работу, она написана не на «три»! Я сам химик-органик, в этом вы мне, надеюсь, не откажете, так что уж позволь мне судить о качестве экзаменационной работы по органической химии.
— Но ведь дело не в заключительной работе, — возмутился Фостер. — Сюда входят и лабораторные задания, и его поведение на занятиях…
— Очень жаль, что тебе никто не ставит отметки за поведение на занятиях, — прервал его Брейд со злостью, — что терпят твои забавы, когда ты дразнишь студентов, которые не могут тебе ответить. В один прекрасный день кто-нибудь из них встретит тебя в темном переулке и рассчитается за все. Давно пора!
Появилась встревоженная миссис Литлби и объявила подчеркнуто мягким голосом:
— Не пора ли ужинать? Пожалуйста, прошу…
Ранке и Фостер отошли. Входя в столовую, Брейд почувствовал, что двигается словно в вакууме. Тут к нему быстро подошла Дорис.
— Что случилось? — шепотом спросила она, задыхаясь. — С чего все началось?
— Потом, Дорис, — проговорил Брейд сквозь сжатые зубы. — Я рад, что это случилось.
Он действительно был рад. Раз он потерял работу, ему нечего больше терять, и он почувствовал удивительную свободу, удивительное облегчение. Сколько бы он ни пробыл еще в университете, ни фостеры, ни ранке, ни вся эта шайка тщательных карьеристов не смогут больше третировать его — пусть знают, что он тоже способен кусаться.