Желание бросить им всем в лицо вызов не проходило. Во время ужина его избегали. Он был предоставлен самому себе. Тогда он разыскал Литлби.
— Профессор Литлби!
— А, Брейд! — Заученная улыбка главы факультета казалась натянутой.
— Я хотел бы предложить, сэр, чтобы за лекции по безопасности несла ответственность администрация — ведь за безопасность и должен отвечать факультет. Если, как вы предложили, ответственность за лекции буду нести лично я, то мне бы хотелось, чтобы это повлияло на упорядочение моего положения на факультете.
Он коротко кивнул и отошел — не стал дожидаться, что ему ответит Литлби.
Он сразу почувствовал себя лучше. Вот преимущество, когда теряешь все. Больше терять нечего.
Брейд и Дорис уехали, как только позволили приличия. Брейд пробивался сквозь поток автомашин так, словно с каждого встречного автомобиля на него смотрела физиономия Ранке, а каждая машина, угрожавшая сзади, была Фостером, который прокладывает себе путь вперед, тесня уступающих дорогу и напирая на тех, кто не хочет посторониться.
— Ну вот, — сказал он, — больше никогда не пойду на такое сборище, даже если…
Он хотел добавить «если меня оставят», но не добавил. Дорис еще не знала истинного положения вещей.
— С чего это все-таки началось? — спросила она удивительно робко.
— Фостер предупредил меня, что полиция не верит в несчастный случай, — ответил Брейд. — Сам Фостер тоже. Ни один химик не поверит, будто Ральф мог допустить такую ошибку случайно. И кто-то уже, верно, доложил об этом в полицию.
— Но почему? Зачем кому-то поднимать шум?
— Некоторые люди обожают поднимать шум. А некоторые могут посчитать это своим гражданским долгом. Дело в том, что университет склонен принять версию о самоубийстве и поставить на этом точку, особенно, если им удастся взвалить всю вину на меня. Но эти идиоты даже не догадываются, какой пожар они раздувают.
— Но…
— Никаких но. Это убийство. И, наверное, они тоже понимают это, иначе не стали бы так цепляться за версию о самоубийстве.
Мысли его уже переключились на другое. Страх остаться без работы уступил место страху быть обвиненным в убийстве.
Когда Брейд проснулся, было сумеречное утро, навис дождь и в воздухе чувствовалась осенняя сырость.
На душе у него было тоже сумрачно. Прошла ночь, и то, что вечером казалось героической баталией, теперь вспоминалось как перебранка торговок на базаре. Грозившие ему опасности снова придвинулись, окружили его со всех сторон, и он не видел выхода.
Конечно, можно предположить, что ретивее всех за версию о самоубийстве выступают именно те, для кого больше всего опасна версия убийства. Самым ярым противником версии об убийстве должен быть сам убийца. Ну хорошо, значит ли это, что Ральфа убил Ранке или Фостер? К черту! Он отодвинул яичницу с ветчиной и подумал: «А каковы мотивы?»
Мотивы! Все это дело с самого начала вертелось вокруг мотивов.
— Я ухожу в университет, — сказал он Дорис.
— Сегодня? В воскресенье?
— Вот именно, в воскресенье. Хочу посидеть над записями Ральфа.
— Зачем?
— Ты ведь слышала, что вчера сказал Ранке, правда? Он считает, что дела у Ральфа шли не блестяще, но, мол, я этого не мог понять.
— А ты мог? — спросила Дорис спокойно.
Задор Брейда как рукой сняло.
— Не уверен, — ответил он, — но лучше это выяснить. А потом, мне бы хотелось закончить его работу и утереть этим мерзавцам нос.
— Ты знаешь, — сказала Дорис, — я очень боюсь.
Подчиняясь внезапному порыву, Брейд встал, обошел стол и положил руку на ее плечо:
— Это нам не поможет. Надо бороться, пока события только разворачиваются. И мы будем бороться, вот и все.
Она закрыла глаза, и ее голова прижалась к его груди.
— Да, дорогой, — сказала она.
Повернув машину с Пятой улицы на Университетское шоссе, Брейд поехал навстречу двум совершенно одинаковым кирпичным башням административного корпуса, которые, казалось, вырастали прямо из зеленой лужайки университетского двора. Без машин, носившихся обычно вокруг, без громкого шуршания шин и скрежета тормозов, без сильного запаха бензина здание выглядело неестественно.
Университет казался чужим и враждебным. Может быть оттого, что было воскресенье, а может быть, Брейд больше не чувствовал себя здесь своим человеком. Какие-то связи оборвались. В душе он уже примирился с тем, что больше не имеет к университету никакого отношения.