— Вы беременны?
Веки Роберты заметно дрогнули, и она опустила глаза.
— Нет. (Она не рассердилась и не оскорбилась. Просто сказала «нет».)
— Вы уверены?
— Абсолютно уверена.
— Хорошо, Роберта. Не будем больше об этом говорить. Я спросил только потому…
Он внезапно остановился. Не мог же он объяснить ей, что на минуту представил, будто она не вовремя и неожиданно для Ральфа забеременела и вызвала у юноши ненависть своими просьбами вступить в благопристойное супружество. Представил ее оскорбленной предательством и ядовитыми, колкими попреками, на которые Ральф был великий мастер. Оскорбленной смертельно.
Но оказывается, она не беременна — или по крайней мере утверждает, что нет. В глубине души он все еще не отвергал такую возможность.
Он вяло закончил:
— Я спросил только потому, что подумал: вдруг между вами произошло что-нибудь… м-м… неожиданное. Тогда можно было бы объяснить рассеянность Ральфа и понять, почему случилось несчастье. Но поверьте мне, я понимаю, как вы расстроены. Почему бы вам не взять отпуск на неделю или на то время, что вам потребуется? На семинаре мы без вас обойдемся. Я найду, кем вас заменить. А когда самое тяжелое время пройдет…
Роберта покачала головой:
— Спасибо, профессор, но я буду ходить на занятия. Дома мне хуже.
Она поднялась и взяла сумочку под мышку. Подойдя к дверям, она остановилась, чтобы отпереть замок, и тут Брейда осенила новая идея.
— Подождите, Роберта.
Она ждала, не оборачиваясь. Брейд тоже медлил, чувствуя себя дураком и не зная, как лучше спросить.
— Я надеюсь, — сказал он, — вы не рассердитесь, если я задам вам один интимный вопрос?
— Более интимный, чем прежние, профессор?
Брейд откашлялся:
— Может быть. Понимаете, у меня есть на то свои причины. Ну хорошо, дело вот в чем: у вас не было никаких осложнений с профессором Фостером?
Тут она обернулась:
— Осложнений? — Брови ее поднялись, и голос звучал изумленно.
Брейд с отвращением подумал: «А, к черту, надо спросить прямо!»
Он сказал:
— Грубо говоря, профессор Фостер к вам не приставал?
— Какой же это интимный вопрос? — удивилась Роберта. — Профессор Фостер из своих приставаний секрета не делает. Мне тоже выпала эта честь. Всем студенткам приходится пройти через это. Мне досталось не больше, но и не меньше, чем другим. Профессор Фостер так добр, что оделяет своим вниманием всех — щедро и поровну.
— Ральф знал об этом?
Она почти насторожилась:
— Почему вы спрашиваете?
— Потому что, мне кажется, Ральф знал. Правда?
Девушка молчала.
Брейд продолжал:
— Знал, поскольку профессор Фостер не слишком следит за своими высказываниями. («И не всегда ограничивается своими высказываниями, — подумал он. — Уж этот мне „липун“ Фостер!») Конечно, Ральфу это не нравилось. Он мог выразить Фостеру свое возмущение.
— Профессора Фостера никто не принимает всерьез, — сказала Роберта сердито. — Иногда он действует на нервы, но это ерунда. Если б хоть одна из нас пошла ему навстречу, он выбросился бы с перепугу из окна.
— Но в том-то и дело, что Ральф принял все всерьез и дал понять это Фостеру.
— Простите, профессор, я должна… мне… мне не по себе.
Она снова повернулась к двери, потом опять оглянулась и спросила неожиданно дрогнувшим голосом:
— Скажите, а записи Ральфа, они вам нужны?
— Пока нужны. А потом я, вероятно, отдам их вам.
Она колебалась, будто собираясь еще что-то сказать, но промолчала. И вышла.
Через пять минут Брейд увидел из окна лаборатории, как она появилась на пороге химического факультета, пересекла кирпичный тротуар, спустилась по мощеной проезжей дороге и пошла мимо университетских зданий.
Итак, она оставила его последний вопрос без ответа, а молчание — знак согласия.
Конечно же! Ральф несомненно был ревнив. Он наверняка отчаянно страшился потерять то, что ему принадлежало. Заигрывания Фостера, лишь досаждавшие другим, его-то должны были привести в ярость. Он вполне мог вспылить, заявить Фостеру в лицо, что он все знает, потребовать оставить Роберту в покое, пригрозить пожаловаться начальству. А для Фостера это смертельная угроза. Начальство может закрывать глаза на его поведение, пока никто не протестует, пока нет шума. Но как только возникнет скандал, дело примет другой оборот. Роковой для Фостера. В конце концов профессору можно каждый вечер напиваться до потери сознания, можно мыться раз в год, можно нести на лекциях тарабарщину, можно быть нестерпимо грубым, невыносимо скучным, внушать отвращение — если он имеет постоянную должность, все это ему простится.