- Зачем?
- Понимаешь, Шалеева, — усмехнулся я. — У меня радикулит. Уронил, вот, ручку, а наклониться поднять не могу. Подними, пожалуйста, помоги инвалиду.
Она все также жевала жвачку и смотрела на меня. Во взгляде лишь на секунду промелькнуло что–то вроде удивления.
Потом, решив наконец, она присела, потянулась, взяла ручку, поднялась, сделала шаг ко мне, положила ручку на стол.
Когда она, присев, потянулась к ручке, ее блузка в районе декольте отклонилась, и я увидел…
О Господи! Настька, Настька… Бабы! Я хочу вас! Всех! Ну дайте же мне кто–нибудь!
- Вот видишь, Шалеева, — сказал я вслух, торопливо выдергивая руки из карманов, чувствуя как мой жеребец снова забил копытом в своем стойле. — Ты тоже не можешь наклониться. Хотя радикулит тебя не мучает… Вывод?
Она жевала. Все–таки офигительно красивые у нее глаза. Но тупы–ы–ы–е–е–е! Впрочем, она дура. Обычная стандартная современная телка — троечница с кругозором «шмотки–мобильник–тусня–интернет–хочу–замуж–за–олигарха».
- Не знаю, — ответила она.
- А вывод прост, Шалеева, — продолжил я. — В школу нужно приходить в таком виде, чтобы потом не было мучительно больно за…
Я потерял мысль, которую думал, когда бросал ей ручку на пол. И теперь не мог вспомнить, за что именно ей будет мучительно больно, если она будет приходить в школу, одетая как шлюха.
- За свои знойные ляжки, — бухнул я, прежде чем успел сообразить, что же такое я несу, гребаный учитель.
Она бросила на меня непонимающий взгляд, дернула бровью. Но челюсти ее не остановились ни на секунду — она продолжала жевать. И даже надула быстрый небольшой пузырь.
Вот же, блин, тупая корова. Дура…
Но сиськи у этой дуры…
И ляжки — это да…
И вообще…
- Ну так что ты хотела, Шалеева? — спросил я деловито, пытаясь стряхнуть с себя наваждение увиденных в ее блузке небольших аккуратных сестренок–близняшек–сисечек.
- Ну–у–у… — озадаченно протянула она. — Вы же сами говорили… ну, типа, чтобы я пришла после уроков. Ну, типа, с зачетом там что–то…
Я вспомнил. Да, действительно, эта дура напрочь провалила зачет по истории. Хотя зачет был элементарный — практически все вопросы за восьмой–девятый классы. А эта дура — в десятом. И через два месяца ей прозвенит звонок. Я сказал ей, чтобы пересдала… Да, совсем забыл про эту идиотку.
- А, — кивнул я. — Да–да, вспомнил, типа… Типа, у тебя всего один правильный ответ, Шалеева. Ты как собираешься сдавать, — ну, это, типа, — экзамен?
Она совершенно не уловила иронии.
- Ну–у–у… — снова протянула она. — Не знаю… А чо?
- «А чо»?.. Да ничо, Шалеева, все зашибись, все просто замечательно…
Я сделал шаг к ней, положил руки на ее плечи, качнул ее, по–отечески глядя ей в глаза.
- Все просто обалденно, Шалеева. Потому что экзамен ты провалишь. С треском.
Руки, лежащие у нее на плечах вдруг совершенно отчетливо сказали мне: «А бретелек–то не чувствуется. Чувиха–то без лифчика…»
Они произнесли это голосом дрожащим, ломающимся от волнения, сладострастным и пошлым. Я немедленно отдернул их — наверное, слишком поспешно, потому что чувиха недоуменно уставилась на меня своими коровьими карими и медленными глазами…
И вот тут меня вдруг захватило…
Мой мумрик резко зашевелился в штанах. Я не видел ничего, кроме ее глаз — огромных, карих, коровьих глаз, — ее стройной шеи без единой морщинки, ее черного (ах как же я люблю жгучих брюнеток!) локона, свисающего вдоль правой щеки, ее небольших сисечек под белой блузкой с глубоким декольте, ее небрежно отставленной очень правильной формы ножки в лакированных босоножках на шпильке…
А интересно, девочка ли она?.. Хотя… Какая, к черту, девочка. Она уже долбится, наверное, во все дыры, как швейная машинка…
А может быть, воспользоваться служебным положением?.. Предложить ей нормальную оценку за зачет…
«Э–э–э, ты что, блядь! Куда тебя, нахрен, понесло!», — прошипел внутренний голос.
«А что… — ответил я ему, — стопудово она уже не девочка давно.»
«Ну–ну, — ответил тот. — Ты еще спроси у нее».
- Шалеева, а ты девочка?
Клянусь, я этого не говорил! Нет, это не я! Это кто–то другой.
Она дернула бровью, тряхнула головой.
- В смысле?..
«Ну ты, братец, дура–а–а–к!» — насмешливо протянул внутренний голос. И добавил: «если она кому–нибудь расскажет об этом разговоре…»
Но мне уже было по барабану.
Такое бывает. С каждым, наверное. Ну или, по крайней мере, — с каждым мужиком. Когда прешь вперед, как танк, к черту на рога. Понимаешь, что обратной дороги не будет, что будет куча проблем, что за все придется ответить, и все равно — прешь.