— Если ты до сих пор хранишь ваш совместный портрет, значит, этот юноша был дорог тебе?
Бабушка закрывает глаза в знак согласия.
— Ты любила его? — зачем-то уточняю я, внимательно рассматривая снимок и всё ещё не понимая, зачем она решилась показать мне осколок своего прошлого.
— Очень любила… — эхом отзывается она. — Мы дружили с ним с двенадцати лет…
Я обвожу пальцами лицо юноши. Про таких, как он, говорят: в нём чувствуется порода. Она действительно читается во всём: в прямой осанке, развороте плеч, в том, как он держит голову, с какой небрежной грацией и достоинством поворачивается. И всё же с ним что-то не так, хотя я и не могу понять, что именно меня в нём настораживает. Может быть, смутное сходство с кем-то из однокурсников? Или выражение глаз, которое совершенно не подходит ни его яркой внешности, ни тому, что на колдографии запечатлён момент, когда он был влюблён?..
— Красивый какой!.. Лицо, как будто со старинного полотна.
— Он был славным юношей, а для меня и подавно не было никого лучше. Но родители считали его позором семьи. Выродком.
— Что?!
Я не верю своим ушам. Романтичный облик юного красавца никак не вяжется со словами бабушки.
— Он происходил из очень древнего и уважаемого рода. Но его самого угораздило родиться сквибом. В то время нравы были не такими прогрессивными, как сейчас, и сквиб считался кем-то вроде прокажённого, бросал тень на всё чистокровное семейство. Поэтому от него поспешили избавиться, как только стало окончательно ясно, что магия обошла его стороной.
Неужели тоска в глазах юноши объясняется именно этим? Нет, тут должно быть что-то ещё…
— Что с ним произошло?
— Его заставили назваться другим именем, потому что мальчика ради блага семьи вскоре объявили умершим. На деле же его отправили к дальней бездетной родственнице, которая согласилась его принять и воспитать. Так вышло, что моя мать была близкой подругой той женщины… — К щекам бабушки приливает кровь, а глаза затуманиваются от воспоминаний, которые, я знаю это как медик, даже у очень старых людей могут быть невероятно яркими и подробными. — Мы не могли не встретиться с ним… Хотя его тётка и пыталась нас убедить, что её племянник неизлечимо болен, что у него не всё в порядке с головой… Сначала под разными предлогами она отсылала его, чтобы он не участвовал в общих разговорах. Старалась сделать так, чтобы ни мои родные, ни я не догадались о том, что он — не волшебник. Мальчик казался мне таким отрешённым, несчастным. Мне всё время хотелось взять его за руку, ободрить. Я чувствовала, что в его жизни произошла какая-то трагедия, от которой он ещё не оправился. Что он нуждается в утешении, но слишком горд, чтобы попросить о нём. Да… Моя любовь к нему родилась из жалости. Он больно задел моё неискушённое сердце и заставил сопереживать ему, а уже потом, позже, пришло всё остальное…
Любовь родилась из жалости…
В горле першит.
Бабушка, родная, ты не представляешь, какие раны бередит твой рассказ! Как больно мне сейчас слышать все эти слова! Словно это не ты передо мной, а я перед тобой открываю душу. Вот только я всё на свете бы отдала, чтобы пусть и на короткий миг, но испытать такую же взаимность, какая была у тебя с этим юношей.
— Сначала он долго дичился, избегал меня, а потом, наоборот, стал тянуться ко мне, когда поверил, что я не причиню ему зла… Что моё сострадание искреннее, и мне всё равно, есть или нет магия в его крови.
— Как его звали?
Я понимаю, что мне невероятно важно услышать её ответ, как будто речь идёт о близком и дорогом человеке.
— В то время я знала его как Юдарда, хотя позже он назвал и своё настоящее имя. Но тебе эти подробности ни к чему. Скажу лишь, что его фамилию ты и сейчас можешь встретить в «Ежедневном пророке», который довольно часто пишет о его родственниках… Он получил хорошее домашнее образование, был очень утончён. У меня рядом с ним сердце заходилось от радости. Дышать не могла… Только бы рядом с ним быть… только б смотреть на него! Мне казалось, что счастливее меня и на свете-то нет… Глупая была, чего уж там говорить! Неопытная, наивная. В юности не задумываешься над тем, что жизнь гораздо сложнее и беспощаднее представлений о ней. И ты больно падаешь как раз тогда, когда совсем не ждёшь подножки.
Я сажусь на пол и утыкаюсь в подол её платья. Мне не хочется, чтобы бабушка видела сейчас моё лицо.
Старческая рука опускается на мой затылок.
— Гадаешь, небось, зачем я тебе всё это рассказала?
Я молча киваю.
— В этот раз ты совсем потерянная приехала. Ходишь по дому, словно тень, будто кого ищешь... Отвечаешь невпопад, потому что мыслями далеко отсюда… Я давно приметила, что с тобой неладное творится. Когда вы с Джеральдом расстались, мне всё ясно стало. От таких, как он, женщины не уходят. Только если есть кто-то третий… Любишь его? Расскажи мне о нём. Вижу, что тебе это нужно сейчас.
Слова бабушки, безыскусные, требовательные, проникают прямо в моё нутро и переворачивают там всё вверх тормашками. У меня впервые возникает желание поделиться тем, что я чувствую, дать взглянуть другому человеку на мой сумасшедший, изломанный мир.
— Я ведь тоже его, можно сказать, из жалости полюбила, совсем как ты своего Юдарда, — решаюсь я и поражаюсь тому, как тоскливо звучит сейчас мой голос. — Чем он так глубоко в душу запал, до сих пор не пойму. Может быть, своей внутренней силой? Или одиночеством, которым отгородился от всего мира? Не знаю… Его и красавцем назвать нельзя… Резкий, угрюмый… Мы ведь даже и не дружили с ним совсем... В школе он был влюблён в однокурсницу, которой верен остался, когда её не стало. Она совсем ещё молодая была, когда погибла. А он настолько в горе своём замкнулся, будто вместе с ней умер... После окончания Хогвартса я видела его всего четыре раза. Но и этого с избытком хватило, чтобы потребность в нём ещё сильнее возросла… Всё только хуже, ещё больнее стало… Он всегда меня отталкивал, хотя всё, чего я хотела, это лишь отогреть его, снова увидеть на его лице улыбку… Но во время наших встреч он ни разу не то что не заговорил — даже не поздоровался со мной. Вёл себя так, точно я досадное препятствие на его пути. Что ни встреча, то одно и то же: остановится в замешательстве, замрёт, губы дёрнутся, будто хочет сказать что-то, а потом быстро уходит. Наверное, будь моложе, он бегом бы от меня убежал. Но в последний раз всё-таки пересилил себя и на приветствие ответил, что я его преследую. И снова ушёл. С тех пор мы не виделись…
— Может быть, и хорошо, что он тебе при ваших встречах ничего не сказал… — вдруг произносит бабушка. — Иногда нам ради нашего же блага не нужно знать о том, что думают люди, которых мы любим.
— Но почему, бабушка? Что во мне не так?
— Девочка моя… Не кори себя за то, что не сложилось! Наши пути предопределены тем, что мы из себя представляем. Твоя мать счастлива с мужем, хотя ему было невероятно сложно смириться с тем, что Элинор — колдунья. Но ей хватило женской мудрости подстроиться под него, казаться мягче, податливее, слабее, чем на самом деле. Она сумела этим и гордость твоего отца успокоить, и дала ему возможность почувствовать себя в семье главным. Элинор приняла его обычную, скучную маггловскую жизнь и научилась получать от неё удовольствие. Её плата за счастье с любимым человеком — отказ от мира, к которому она принадлежит по праву рождения. Но ты — другая, Мэри! В тебе нет подчинения. Ты хочешь равной мужчине быть. Отдать всё готова, даже рискнёшь пойти на бессмысленную жертву. Страха в тебе нет, но и осторожности тоже. Не лжёшь, но и чужого обмана не прощаешь. Тяжёлую ношу на своих плечах несёшь, а не сгибаешься под ней, не пытаешься переложить на другого… Поэтому таким, как ты, взаимная любовь крайне редко выпадает: достойного найти сложно… Ведь как чувствовала, что ты будешь такой же неприкаянной, как я! Смотрю на тебя и вижу себя в молодости. И всё равно ты гораздо честнее и сильнее меня оказалась. Ты дала возможность Джеральду новую семью с другой женщиной построить, от себя его отпустила, потому что лгать ему не захотела... Я не смогла так поступить, потому что одиночества и осуждения побоялась.
— Ох, бабушка...