— Миледи, — повторил Освальд. После первой порки он поумнел. Сейчас он вел себя так, словно меня тут не было. — Ваш батюшка в большой зале, осведомляется о дураке.
Гонерилья раздраженно подняла голову.
— Ну так отведи его. Бери, бери, бери. — И она отмахнулась от нас обоих, как от мух.
— Будет исполнено, миледи. — Освальд развернулся и зашагал к выходу. — Пойдем, дурак.
Я встал и потер себе попу, затем последовал за Освальдом прочь из светелки. Да, синяк на мягком месте останется, но душа у меня тоже болела. Злая сучка — выставила меня вон, хотя вся попа у меня еще горит от шлепков ее страсти. Бубенцы на моем колпаке поникли в отчаянье.
В сенях ко мне пристроился Кент.
— Стало быть, она без ума от тебя?
— От Эдмунда Глостерского, — ответил я.
— Эдмунд? Она без ума от байстрюка?
— Ну да. Ветреная потаскуха.
Кента явно поразил такой поворот событий — он даже приподнял поле шляпы, чтоб лучше видеть меня.
— Но ты для этого ее околдовал, верно?
— О, ну наверное, — молвил я. Выходит, она моим чарам способна противостоять лишь посредством черной магии. Ха! Мне сразу стало лучше. — Вот прям сейчас она читает письмо, что я подделал его рукой.
— Ваш дурак, — объявил Освальд, когда мы вступили в залу.
Старый король заседал там с капитаном Кураном и дюжиной других рыцарей. Похоже, они только что вернулись с охоты — на меня, вне всяких сомнений.
— Мой мальчик! — воскликнул Лир, раскрывая объятья.
Я кинулся к нему, но обнимать в ответ не стал. Не было у меня в душе к нему нежности — при одном взгляде на короля во мне, как прежде, закипал гнев.
— О радость, — съязвил Освальд, и голос его сочился ядом презренья. — Возвращение блудной ракальи.
— Эй ты, — сказал Лир. — Моим рыцарям пора платить. Ступай-ка скажи моей дочери, что я желаю с ней поговорить[78].
Освальд не обратил на старика вниманья и по-прежнему шел вон из залы.
— Ты, любезный! — рявкнул Лир. — Ты меня слышал?
Освальд медленно повернулся, словно это ему принес ветерок.
— Знамо дело, я вас слышал.
— Кто я такой, любезный?
Освальд ковырнул в передних зубах ногтем мизинца.
— Отец миледи. — И осклабился. Надо признать — каналья наглости поднабрался. Ну или его разъедало желание немедленно вылететь в загробную жизнь, теряя гульфик и перчатки.
— Отец миледи?[79] — Лир стащил с руки охотничью перчатку из толстой кожи и хлестнул ею по физиономии Освальда. — Раб милорда… собачий ублюдок, холуй, пащенок![80]
Железные заклепки на перчатке до крови расцарапали щеку дворецкого.
— Прошу извинить, милорд, но я ни то, ни другое, ни третье. Без рукоприкладства, милорд. — Освальд пятился к огромным двойным дверям, а Лир наскакивал на него с перчаткой, но стоило дворецкому повернуться, чтобы уже пуститься наутек, Кент выкинул ногу и пинком сшиб его на пол.
— Тебе ногоприкладства захотелось, падаль?[81]
Освальд докатился до ног Гонерильевой стражи, с трудом поднялся и выбежал вон. Стража сделала вид, что ничего не произошло.
— Спасибо, приятель; твоя служба мне по душе[82], — сказал король Кенту. — Это ты вернул моего шута домой?
— Знамо дело, это он, стрый, — молвил я. — Вызволил меня из чернейшей чащобы, отбил у спадасинов и пигмеев, а также стаи тигров — и привел сюда. Только не дозволяйте ему говорить с вами по-валлийски — один тигр захлебнулся в половодье его перхоты и пал под ударами согласных.
Лир пристальнее всмотрелся в своего старого друга — и поежился. Вне всяких сомнений, по его хребту проелозила мерзлая лапа мук совести.
— Тогда милости просим, сударь. Я буду жаловать тебя[83]. — Лир протянул Кенту кошель с монетами. — Спасибо. Ты не слуга, а друг. Вот тебе задаток за службу[84].
— Моя благодарность и мой меч все ваши, — рек Кент, склоняясь в поклоне.
— Кто ты таков?[85] — спросил Лир.
— Кай, — ответил Кент.
— И откуда взялся?
— Из Перепиха, государь.
— Это понятно, парень, как и все мы, — нетерпеливо сказал Лир. — Но из каких краев?
— Овечий Перепих на Червеедке, — вставил я, пожав плечами. — Уэльс.
— Что ж, послужи мне, — сказал Лир. — Если не разонравишься и после обеда, то оставлю при себе[86].