— Это смотря что за дама будет.
— Скажем, я?
— By? — молвил я, изогнув брови на манер чистейших, блядь, французов.
— Oui, — ответила она на языке любви.
— Ни малейшего шанса, — рек я. — Да я захраплю, не успеешь ты объявить меня своим персональным божеством, а ты, разумеется, это сделаешь. Таков уж мой крест. И храпеть я буду глубоким сном невинного младенца. (Ну, или глубоким сном глубоко омилостивленного невинного младенца.) Подозреваю, что наутро тебе придется мне напоминать, как тебя зовут.
— Ты не спал после того, как мои сестры тебя имели, я точно знаю.
— Ну, угроза жестокой посткоитальной смерти заснуть, пожалуй, не даст.
Она переползла ко мне поближе по ковру.
— Ты несносный лжец.
— Как, говорила, тебя кличут?
Она треснула меня по голове Куканом и поцеловала — мимолетно, однако с чувством. То был единственный раз.
— Я заберу и твою силу, и твое королевство, шут.
— Верни мне мою куклу, безымянная шалава.
Светлица Реганы оказалась больше, чем я помнил. Довольно роскошная круглая комната с камином и обеденным столом. Мы вшестером внесли принцессин ужин и сервировали. Регана была вся в красном, по своему обыкновению, а белоснежные плечи ее и иссиня-черные волосы в оранжевых отблесках пламени согревали взгляд.
— Или, может, лучше за шпалерой поныкаешься, Карман?
Мановеньем руки она отправила остальных вон из комнаты и закрыла дверь.
— Я же головы не подымал. Откуда знаешь, что это я?
— Ты не заплакал, когда я на тебя орала.
— Окаянство, мог бы и сообразить.
— И среди халдеев ты один был в гульфике.
— Свет под спудом не удержишь, а? — Она меня до крайности раздражала. Ничем, что ли, ее не пронять? Как будто посылала за мной и теперь в любой момент ждала. Эдак никакой радости ни от украдки, ни от маскировки. Меня подмывало сообщить, что ее обвели вокруг пальца и отхарили Харчком, — посмотреть, как отреагирует, но увы — кое-кто из стражи оставался верен ей, и я не мог поклясться, что после такого она не захочет меня убить. (Кинжалы свои я оставил у Кутыри на кухне — да и что они против взвода йоменов?) — Так что, госпожа моя, как твое утро?
— На удивление неплохо. Похоже, скорбь мне к лицу. Или траур, или война — я не уверена, что. Но аппетит у меня недурен, а цвет лица по-прежнему румян. — Она взяла ручное зеркальце и оглядела себя. Поймав в нем мое отражение, повернулась: — Но что ты, Карман, тут делаешь?
— О, верность присяге и все такое. У самых наших ворот, блядь, французы, вот я и решил, что надо бы вернуться защищать дом и очаг. — Вероятно, лучше не вдаваться в подробности, зачем я здесь, поэтому я продолжал: — Ну и как война движется?
— Причудливо. Дела государства причудливы, Карман. Не рассчитываю, что дурак разберется.
— Но я королевских кровей, киска. Ты не знала?
Она отложила зеркальце — казалось, сейчас же расхохочется.
— Глупенький дурашка. Если бы знатностью можно было заразиться от прикосновения, ты б давно уже стал рыцарем, не так ли? Но увы — ты по-прежнему беспороден, как кошачья какашка.
— Ха! Некогда — быть может. Но теперь, кузина, и в моих венах течет голубая кровь. Вообще-то, у меня есть мысль начать войну и трахнуть кое-какую родню. Полагаю, это излюбленные занятия монархов.
— Чепуха. И не зови меня кузиной.
— Тогда трахнуть страну и поубивать родню? Я благороден меньше недели, этикет еще выучил. А мы с тобой, кстати, и впрямь двоюродные сородичи, киска. Наши папы были братья.
— Быть этого не может. — Регана куснула сушеный плод — их ей на блюдо выложила Кутырь.
— Может. Брат Лира Кан изнасиловал мою мать на мосту в Йоркшире, пока сам Лир ее держал. Я плод неприятного союза. Твой кузен. — Я поклонился. К твоим, язви тебя в рыло, услугам.
— Ублюдок. Могла бы и раньше догадаться.
— О, но ублюдки — сосуды надежд, разве нет? Или не тебя я видел давеча — ты зарезала супруга своего герцога, дабы упасть в объятия ублюдка. Кой, я полагаю, ныне — граф Глостерский. Кстати, как ваш роман? Бурён и пресен, надеюсь?
Тут она села и запустила ногти в свои вороновы власы, будто вычесывала их из черепа.
— О, мне он вполне пригляден, хоть после того первого раза и несколько разочаровывает. Но окаянная интрига меня измотала: Гонерилья пытается затащить Эдмунда в постель, а он не может выказывать мне привязанности из страха утратить поддержку Олбани. А тут посреди всего еще и клятая Франция вторглась. Знала бы, сколько забот у мужа, погодила б убивать.