– Снимать он будет комнату в коммуналке, жить с алкашами и наркоманами, как будто бездомный… – запричитала она. – Еще и деньги на съем тратить, не ее, а свои. Приехала из деревни, пропади она пропадом, и все ей тут же на блюдечке принесли. Нашла же дурака… Ох, горе-горе…
Васятка зашнуровал ботинки.
– Мам, зонт передай, пожалуйста. Топтать не хочу.
Мать протянула ему черный отцовский зонт.
– Ты только не потеряй его, – всхлипнула она. – И себя береги. Оставляешь старуху одну, никому ненужную…
Сердце Васятки изнывало от жалости. Он сам готов был заплакать.
– Мам, я тебя очень люблю, и ты мне очень нужна, – сказал он дрогнувшим голосом. – Забегу на днях, обещаю.
Васятка коротко поцеловал маму в лоб и крепко обнял. Она с трудом отцепила руки от его свитера, когда он разжал объятия.
Ася стояла внизу.
– Спасибо, – тихо сказала она. И добавила: – Ты молодец.
Васятка молча кивнул. Говорить сейчас он не хотел и не мог.
Он обещал, что никогда не оставит маму, и вот оставил. Новая счастливая жизнь стала серой и тоскливой, как все вокруг. Он слышал, как капает дождь, и представлял, как за спиной – в серой многоэтажке льются мамины слезы.
Ася взяла его под руку. Прижалась к нему. От Асиного тепла на душе у Васятки стало спокойней.
– Ох уж эта погода, – сказала она.
Васятка выглянул из-под зонта. Справа над домами уже разъяснилось. Дождь закончился. Ветер гнал по лужам невысокую рябь.
– Смотри, – Ася забрала у него зонт, сложила и показала им за дома. – Радуга.
– Радуга, – повторил Васятка и, сам того не ожидая, заулыбался.
Все завертелось, закрутилось и успокоилось: стало обыденным, вошло в привычную колею.
Комната была небольшая, но светлая, соседи попались хорошие – обычные люди.
– Берем, – сказала Ася, глядя на высокие белые потолки.
– Берем, – согласился Васятка и подписал с риелтором договор.
Ася подошла к окну, распахнула старые деревянные рамы, впуская в комнату свежий осенний воздух. А потом взяла с подоконника горшок с геранью и отнесла на общую кухню.
– Ненавижу эти цветы, – призналась она. Васятка кивнул. Ему было немного жаль: мама всегда говорила, что эти цветы полезны для воздуха.
Ася бросила институт и пошла в торговлю, решив, что восстановится, когда им будет хватать денег на жизнь. Васятка получил свой красный диплом, устроился на престижную работу, а с первой зарплаты купил матери навороченный холодильник. Но мама отчего-то не спешила назвать его человеком, сказать – «вот теперь-то ты состоялся». Она вообще перестала его хвалить и только жаловалась на жизнь. Говорила, как тяжело и одиноко ей тут одной, и что некому будет, как придет время, поднести ей стакан воды.
– Ну чего ты, мам, – огорчался Васятка. – У тебя же есть я.
– Не у меня, а у этой… прости господи, – ворчала мама.
Васятка не понимал, причем тут мамин господь. Он целовал мать в щеку, сглатывал подступивший ком и со смешанными чувствами переступал порог, уходя из родного дома.
Он убеждал себя, что все хорошо. Но в равнобедренном треугольнике между Асей и мамой он был стороной неравной. И как превратить фигуру в треугольник равносторонний, Васятка не знал.
Он разрывался между работой, домом и мамой. Он вкусил взрослую жизнь, пил ее через край, и все чаще ему вспоминалось беззаботное детство и юность.
– Куда же ты, Васенька? – с горечью спрашивала Ася, когда Васятка, не разувшись, бросал рядом с ней на диван портфель и, плотнее намотав шарф, собирался сорваться в ночь. – Ты хотя бы поел…
– У мамы поем, – отвечал он, хмуря брови в ответ на сощуренные глаза Аси. – Ей опять нехорошо. А ты поешь, не жди меня. Буду поздно. Так что ложись.
Он на цыпочках пробирался к ней, осторожно, чтоб не топтать, целовал ее в нос и пятился к выходу. Ася вздыхала.
Васятка не всегда возвращался домой. Иногда он оставался на ночь у матери. Мать охала и стонала, и гоняла его за лекарствами.
– Сердце болит, – жаловалась она, но к врачу не ходила. – Боюсь, что с работы уволят, а на пенсию я прожить не смогу, – говорила она в свое оправдание.
– Забудь ты про эту пенсию, – обижался Васятка. – А я на что?
– А на то что ведьма твоя меня со свету жить хочет! – злилась мать. – Денег ей твоих мало, жадная стерва. А ты, дурак, веришь ей.
– Ну сколько можно-то, а?
Но мать начинала снова стонать и охать, и Васятка прекращал разговор.
– Вот когда ты рядом, сыночек, мне как-то полегче, – признавалась мать, и Васятка оставался у нее. Спал в холодной постели, из которой, как ему казалось, он давно вырос, укрывался плюшевым одеялом, утыкался носом в жесткий ворс ковра на стене.