Дурак
Глава 1
Чем подсчитывать убытки, прикинем лучше, что осталось в целости и сохранности. Семь пьес Эсхила, семь — Софокла, девятнадцать — Еврипида. Миледи! Об остальных и горевать не стоит, они нужны вам не больше пряжки, которая оторвалась от вашей туфельки в раннем детстве, не больше, чем этот учебник, который наверняка потеряется к вашей глубокой старости. Мы подбираем и, одновременно, роняем. Мы — путники, которые должны удерживать весь свой скарб в руках. Выроним — подберут те, кто идет следом. Наш путь долог, а жизнь коротка. Мы умираем в дороге. И на этой дороге скапливается весь скарб человечества. Ничто не пропадает бесследно. Все потерянные пьесы Софокла обнаружатся — до последнего слова. Или будут написаны заново, на другом языке. Люди снова откроют древние способы исцеления недугов. Настанет час и для математических открытий, тех, которые лишь померещились гениям — сверкнули и скрылись во тьме веков. Надеюсь, миледи, вы не считаете, что, сгори все наследие Архимеда в Александрийской библиотеке, мы бы сейчас не имели… да хоть штопора для бутылок? У меня, кстати, нет ни малейших сомнений, что усовершенствованная паровая машина, которая приводит в такой экстаз господина Ноукса, была впервые начерчена на папирусе. И пар, и медные сплавы были изобретены не в Глазго.
(Т. Стоппард «Аркадия»)
Когда я смотрю в окно, то вижу Вечный Город. Он простоял сколько-то там лет, и когда я однажды умру, тоже будет стоять. Рекламные щиты будут говорить о другом, другие люди будут ходить по асфальту и по камням мостовых, прилаженным друг к другу в такой близости, что непонятно где и какой, будут еще новые здания и, наверное, какие-то другие машины, которых я и представить себе не могу, будут носиться по магистралям.
Многое изменится, но от города останутся эти камни и древние постройки с их культурной ценностью. В общем, останется такой городской скелет, который будут фотографировать туристы из года в год. Он обрастет другой плотью, то есть будет бесконечно обновляться, как медуза. Или умирать и воскресать, как во всяких историях про то, как люди боятся смерти.
Мне сложно представить, что такое вечность — слово это большое и страшное, оно останется после меня.
А от меня ничего не останется, потому что я дурак.
То есть, останется скелет, как от города, но он только мхом обрастет и всякими насекомыми, и вряд ли кто-то его будет фотографировать и показывать потом с гордостью всем знакомым. Впечатления как бы незабываемые, но наоборот. Забываемые, то есть.
Я начинаю смеяться, потому что представляю как я умру и стану вечным, а под вечными вещами подразумевают обычно достопримечательности. Женщина, которая сидит рядом со мной вкусно пахнет духами — у них такой янтарный запах, тяжелый и сладкий. Она смотрит на меня и от этого запах становится сильнее, я вижу, как на ее шее бьется, распространяя жар, жилка под тонкой кожей.
— Извините, — быстро говорю я и натягиваю капюшон. — Я не хотел вам мешать.
У нее такие темные глаза, надменные губы, и она выглядит моложе, чем ее взгляд, так что я думаю — одна из принцепсов. Они спаслись чтобы править, когда была великая болезнь, и до сих пор этим очень гордятся. Теперь из-за этого у них обостренное чувство стыда за других. Кто-то делает что-то странное, а неловко всегда им, как будто они за все ответственны. Неприятное чувство, от него тесно в груди, поэтому я всегда жалею людей у которых такие взгляды, и мне хочется, чтобы им было не так неловко. Так что я замолкаю, разворачиваюсь к окну и жду, когда будет моя остановка.
Я живу в центре Вечного Города, так что я могу из окна смотреть на туристов. На самом деле давным-давно у нашего города было название, но сейчас его все забыли, потому что оно хранилось в тайне, а когда тайну хорошо хранят, то вскоре уже никто ничего про нее не знает. Было еще одно название, но его теперь используют только в книжках по истории, потому что оно ассоциируется со смертью. Так что мы называем наш Город Вечным, потому что он живет много лет или просто Городом, потому что мы здесь живем.
В салоне автобуса пахнет жвачкой, печеньем и чемоданами — такой резиново-тканевый запах, запах путешествий. Я мог бы и такси вызвать, но мне нравится ездить в автобусах, потому что я люблю смотреть на людей и люблю запах чемоданов.
У меня чемодана нет, все мои вещи в Анцио, я туда скоро вернусь. Там сейчас море из синего становится черным, потому что начинается вечер.
В Вечном Городе тоже вечер, даже чуть темнее из-за сияния многочисленных фар и окон, как будто они поедают остатки света с неба. Наконец, автобус останавливается, и все выходят. Я люблю, когда ехать нужно до конечной остановки — тогда я чувствую со всеми людьми солидарность. Это как однажды мы всем умрем, у нас один пункт назначения, и если мы ни в чем другом не похожи, то в этом всегда родные друг другу.
Я выхожу из автобуса, люди начинают расходиться, растекаются в разные стороны, как если пролить воду, и дорожки от нее разметаются вокруг. Я остаюсь стоять, запрокинув голову смотрю в небо. В Анцио было много звезд, к которым я привык, а тут никаких нет и небо низкое, вроде как плотное, и воздух не пахнет йодом и солью.
Туристы щебечут на языках, которых я не знаю, так что я слушаю их как музыку. Не спеша я иду вслед за ними, зная, что даже если я потеряю память, туристы приведут меня к дому безошибочно, это мои поводыри с фотоаппаратами.
Мама сказала, что мне нужно быть дома, что все это очень важно. Я решил, что раз это так важно, то нужно приехать быстрее и сел в автобус сразу же, не забрав из Анцио никаких вещей. Мы разговаривали, а я уже шел к остановке. А когда мама положила трубку, я уже оплатил билет.
Я подумал, она обрадуется, если я прямо вечером приеду, и вот я здесь. Я снова ищу звезды на небе, но они не появляются. Мне от этого было нехорошо, некомфортно, я уже и забыл, насколько. У нашего с папой и сестрой народа многое связано со звездами, вся жизнь строится по их движению на небе. У нашего бога много глаз, у него целая бездна глаз, и от того какими глазами он смотрит на нас, когда мы рождаемся, зависит, какими мы рождаемся. Я родился, когда на меня смотрел глаз Отверженных и глаз Милосердия, а еще Глупый глаз, вот почему я дурак. А когда родилась моя сестра Атилия, на нее смотрели глаза Тьмы и Грязи, оттого она думает, что она тьма и грязь, и моет руки, пока они не станут обнаженной плотью.
Вот как. А когда родился мой папа, сверху смотрел Глаз Устойчивости, глаз Страха и Один глаз. Один глаз бывает на небесах раз в сто лет. У нашего бога всего Один глаз, который видит мир так, как другие его видят, которые не безумны. Вот почему мой папа — великий человек. Он на треть нормальный.
Мой папа привел Безумный Легион в наш Город. Прежде сюда не пускали никого из нашего народа, а теперь мой папа — император. Я о нем в учебниках читал, там было написано, что папа вел освободительную войну. Это правда, потому что прежде наш народ отовсюду гнали, но о том, что папа лил много крови никто писать не стал. Папа был первым не из принцепсов, кто стал императором. Он тем самым нарушил закон маминого народа и обидел ее бога, а вот наш бог любит, когда мы нарушаем законы.
Кстати, в Вечном Городе мало кто из нас живет, потому что мы хотим смотреть в глаза нашему богу. Но в других городах мы живем, смотрим на звезды, и все лучше, чем как раньше. Мне наш народ жалко, но мне и все другие народы жалко, и мамин жалко. И жалко, что у нас с мамой не один бог.
Я вдыхаю воздух, он соленый не от моря, а от машин. Путешествует электричество по проводам, и если замереть, его можно даже услышать — с мерным гудением течет оно в дома и магазины, и там сияют лампочки и работают телевизоры, греют всякую жизнь.
Мои туристы, наверное, из Кемета. Александрия — красивый город, тоже вечный, я там ходил, как они здесь ходят — с раскрытым ртом и фотоаппаратом. Я следую за ними на некотором расстоянии, рассматриваю камни на мостовой. Палантин все особенно любят, потому что здесь живет императорская семья и озлобленная вспышками фотоаппаратов, угрюмая охрана. Мама, папа и сестра здесь, вообще-то, только осенью и зимой тут живут, а я и вовсе здесь уже три года совсем не живу. У меня голова болит от шума, поэтому я живу в Анцио.