Тут меня осенило: они решились на это после того, как осенью выяснилось, что я не совсем здоров и мне нельзя заниматься боксом. Меня даже пот прошиб. Если они решили подстраховаться и на всякий пожарный родить здорового ребенка, значит, я не просто болен, а опасно. Вот, оказывается, что они от меня скрывали! Болезнь! Я пока не ощущаю ее, а они делают вид, будто я практически здоров. Просто, мол, нельзя заниматься спортом, головой ударяться и все такое прочее. А на самом деле все, вероятно, гораздо серьезней. Зачем иначе им заводить нового ребенка?
С такими вот мыслями я и проворочался на постели до самого утра. Самое-то непонятное, что я и чувствую себя вроде нормально. Во всяком случае, не хуже, чем полгода назад, когда у меня впервые болезнь обнаружили. Да и врач тогда сказал: «Ничего страшного, надо только остерегаться физических нагрузок и ударов по голове». Короче, я продолжал считать себя вполне бодрым и здоровым. Только лишился любимого бокса. В футбол гонять и кататься на роликах мне тоже запретили. Но все равно была уже осень. А потом еще посмотрим. Ну, и таблетки я теперь какие-то пью.
Вообще-то, как мать объяснила, это с возрастом может у меня пройти. Хотя голову все равно надо очень беречь. Впрочем, как верно заметили мои предки, поберечь головы всем не мешает. Но теперь-то я просек, что они просто меня успокаивали. Наверное, это такая болезнь. Живешь себе, бегаешь, как ни в чем не бывало. А потом — бац, и привет. Помер.
От таких мыслей мне сделалось совсем неуютно. Все тело как-то закорежило, и, не в силах больше лежать, я босиком прошелся по комнате. Корежить меня вроде бы перестало. Но до хорошего настроения было очень далеко. Я снова улегся и начал думать, сколько мне еще отпущено времени на земле и чего я в жизни не сделал. Оказалось, практически ничего не сделал. От этого на душе стало совсем тоскливо. Как же я умудрился целых четырнадцать лет прожить совершенно зря. Мне вдруг подумалось: «Если бы можно было начать по-новой, я бы, наверное, уже с ясельного возраста занялся чем-то полезным. Ну почему мы так поздно все понимаем?»
Я попытался представить себе, что будет, когда меня не станет. В голове такое просто не укладывалось. Предки на месте, квартира — тоже, и моя комната. А меня нет. Нигде нет! Вообще нет! «Хотя, — продолжал я свои невеселые размышления, — моей комнаты, в том виде, как сейчас, уже не будет. В ней расположится новый маленький. Если это окажется мальчик, а я умру раньше, чем он родится, его, наверное, в честь меня назовут Тимуром».
Мне сделалось жутко обидно. Значит, Тимур, но не я. И еще этому новому Тимуру наверняка станут рассказывать про меня разные сказки и постоянно приводить в пример. Мол, твой покойный старший брат никогда бы так себя не повел. И в результате младший Тимур меня попросту возненавидит, ровно так же, как я сам терпеть не могу все образцово-показательное.
А может, предки, наоборот, постараются обо мне забыть, чтобы не расстраиваться? Тогда младший брат вообще никогда ничего обо мне не узнает. Мне невольно вспомнилась соседка по лестничной площадке — Клавдия Павловна. Стоило ей увидеть меня, сразу принималась читать нотации. То не так поздоровался. То в коридоре натоптал, а она только что там протерла. То кнопку звонка ей сжег (между прочим, первый раз это был совершенно не я), то еще чего-нибудь. Короче, все ей было не так. А прошлой зимой она вдруг взяла и померла. И теперь ее нет. Будто бы никогда и не было. И никто о ней даже не вспоминает. По-моему, это страшно! Прожил человек до старости, а зачем? После нее совсем ничего не осталось. И в квартире ее теперь живут другие люди. А еще через десять лет вообще никто не будет помнить, что ходила по земле такая Клавдия Павловна. Да и про меня к тому времени все забудут. Кроме предков, ну и еще, может, Клима.
На этом я, наконец, отрубился, чтобы утром в самом отвратительном настроении проснуться от звонка будильника. Предки сразу заметили, какой я кислый, но решили, что меня волнует предстоящий разговор с Никой. Отец даже сказал:
— Успокойся. Все будет нормально. Поговорим мы с твоим Николаем Ивановичем.
— Я вполне спокоен, — я пожал плечами.
— Ну, ну, — пробормотал отец.
Ничего-то он не понял. Что мне теперь Ника, если я, может, живу вообще последние недели или месяцы.