Я поспешил в банк, где выяснилось, что Добрьяк, как я его и просил, перевел деньги на мой счет. Я обналичил чек и получил сто долларов, потом вволю поозирался по сторонам, поскольку боялся, что Добрьяк наблюдает за банком и поджидает меня. Не высмотрев никакого Добрьяка, я заметил, что довольно много подозрительных личностей избегают встречаться со мной взглядами, но для Нью-Йорка это обычное явление, так что едва ли кто-то из них следил за мной и имел ко мне какое-либо отношение.
Выйдя из банка, я направился к телефонной будке на углу. Мне надо было позвонить, а домашний телефон могли прослушивать в надежде обнаружить меня.
Почем мне было знать? Я похвалил себя за предусмотрительность, настроение поднялось, и я едва ли не в прекрасном расположении духа набрал номер коммутатора и попросил соединить меня с полицейским управлением.
Но спустя три с половиной минуты благодушия у меня изрядно поубавилось.
В Нью-Йорке разного рода беды и несчастья должны обрушиваться на вас очень медленно, только при этом условии от звонка в полицию будет какой-то прок.
Сначала телефонистка дала мне насладиться долгим безмолвием, изредка нарушаемым тихими отдаленными щелчками, а потом вдруг раздался щелчок совсем близкий и такой громкий, что у меня едва не лопнула барабанная перепонка.
Щелчок этот оказался предвестником длинной череды гудков. Их было всего четыре, но с большими промежутками (я уже успел вспотеть в этой будке), затем послышался похожий на хруст щебня мужской голос с бруклинским выговором. Этот голос интересовало только мое местонахождение. Я попытался произнести с десяток разных фраз, но довел каждую из них только до середины и наконец был вынужден сообщить голосу, на каком перекрестке я стою, после чего голос тотчас исчез, и меня угостили новой щедрой порцией тишины. Я привалился к стеклу будки и принялся следить за проезжавшими момо такси.
Потом вдруг снова грянул голос:
– Соркпфящщясстк!
– Ой! – воскликнул я. – Я хочу сообщить...
– Фаммация или заява? – спросил голос.
– Прошу прощения?
Голос вполголоса вздохнул.
– Вы хотите подать заяву или вы хотите передать фаммацию?
– Ах! – врубившись, проговорил я. – Вы имеете в виду информацию?
– Фаммация? Ладно.
Щелк.
– Нет! – вскричал я. – Не фаммация! Заява! Заява!
Но было уже поздно. Опять молчание, потом – новый голос:
– Сержант Сриз, фаммация.
– Мне не нужна фаммация, – сказал я. – Я хочу сделать заявление.
– Вы ошиблись номером, – сообщил он мне. – Не кладите трубку.
И принялся громко щелкать. Я отодвинул трубку подальше от уха, послушал отдаленные щелчки, а затем – и далекие голоса: подключился мужчина-телефонист, и мой приятель из фаммации велел ему соединить меня с отделом жалоб. Я с опаской прижал трубку к уху и после очередного короткого молчания услышал еще один новый мужской голос, который произнес:
– Сержант Сриз, дежурный.
– Я хочу сделать заявление, – сказал я.
– Преступление или правонарушение?
– Что?
– Вы хотите заявить о преступлении или вы хотите заявить о правонарушении?
– О похищении, – ответил я. – Полагаю, это преступление.
– Вам надо угол в розах, – сообщил он. – Не вешайте трубку. – И защелкал, давая понять, что говорить с ним дальше бессмысленно. Но я все-таки заговорил.
– Вы там все спятили, – сказал я тишине. – При желании можно похитить весь Нью-Йорк и запродать его Чикаго, а вы узнаете об этом только через неделю.
– Сриз, угол в розах слева.
– Что это такое?
– Угол в розах слева.
– Повторите еще раз, – попросил я, напрягая слух.
– Языка не знаете? – спросил меня очередной Сриз. – Вам позвать испаноязычного слева?
– Ах, уголовный розыск! – осенило меня. – Следователи?
– Не кладите трубку, – сказал он, и раздался щелчок.
– Подождите! – заорал я. Проходившая мимо молодая парочка шарахнулась от будки. Я видел, как они спешат прочь, всячески притворяясь, будто никуда не торопятся. Они так ни разу и не оглянулись.
– Мендес, уголь в срезах слива.
– Слушайте, – сказал я, но последующие десять секунд был вынужден слушать сам и выслушал общим счетом около миллиона испанских слов. Когда Мендес иссяк, я почувствовал легкое головокружение, но решил предпринять еще одну попытку. – Я не говорю по-испански. Есть там у вас человек, который знает английский?
– Я есть та-кой че-ло-век и знаю па-англейске, – с дивной четкостью произнес Мендес.
– Да благословит вас бог, – сказал я. – Я хочу сообщить о похищении.
– Ког-да сие есть за-имело мес-то?
– Вчера пополудни.
– По-чем?
– Вчера днем некая Гертруда Дивайн была похищена из своей квартиры.
– Ва-ше имья, сеньор?
– Это анонимный звонок.
– Мы есть обязьяны запи-сывать ваше имья, сэр, сеньор.
– Нет-нет. На то он и анонимный. Я не скажу, как меня зовут, обезьяны вы или не обезьяны. Адрес мисс Дивайн – Западная сто двенадцатая, семьсот двадцать семь, квартира...
– Не наш учь-ясток.
– Прошу прощения?
– По-че-му вы зво-ните в наш учьясток, сеньор, сэр? Это событие за-имело мес-то на даль-нем се-ве-ре го-ро-да. Па-га-дите, я сое-диню вас к нуж-но-му учья-стку.
– Нет, не надо, – ответил я. – О похищении я сообщил и теперь кладу трубку.
– Сень...
Я повесил трубку. После этого испытания мне надо было немного отдохнуть и привести в порядок нервы, поэтому я прогулялся, миновал квартал и вошел в другую телефонную будку, откуда позвонил доктору Луцию Осбертсону, врачу дядюшки Мэтта, тому самому, который давал интервью «Дейли-ньюс». Дабы чувствовать себя в большей безопасности, я не хотел загодя оповещать его о своем приходе, поэтому, когда секретарша, или медсестра, или уж не знаю, кто, сняла трубку, я просто спросил, есть ли сегодня прием.
– С двенадцати до двух, – был ответ. – Имя, пожалуйста.
Я впал в панику, потому что не заготовил имя заранее. В отчаянии выглянув из будки, я увидел окружавшие меня со всех сторон магазины, открыл рот и произнес:
– Фред Нидик.
Фред Нидик? Ну и имечко. Я ждал, что моя собеседница вот-вот скажет:
«да бросьте вы» или: «ха-ха, очень смешно», или: «еще один пьянчужка». Но вместо этого она спросила:
– Вы уже были на приеме, мистер Нытик?
А вот к этому вопросу я подготовился и сразу ответил:
– Нет. Меня направил доктор Уилрайт.
Я действительно знал доктора Уилрайта, который каждый год в феврале вкалывал мне пенициллин, независимо от того, какой вирус меня поражал. Я чувствовал, что ни один врач не завернет без осмотра больного, направленного к нему другим врачом, даже если врач А сроду не слыхал о враче Б. (Как, по-вашему, в этом есть смысл?) Во всяком случае, медсестра сказала:
– Минутку, мистер Нытик, – и оставила меня страдать под гнетом присвоенного мною дурацкого имени, которое так легко исказить в пользу истины и в ущерб мне. Я испытывал ощущение неловкости и чувствовал себя не в своей тарелке до тех пор, пока медсестра не вернулась и не сообщила: Доктор может принять вас последним, в час сорок пять, если вам удобно.
– Час сорок пять. Да, спасибо.
– Час сорок пять наступит без четверти два.
– Да, я знаю, – ответил я.
– Некоторые путаются, – сказала медсестра и положила трубку.
Глава 19
Майнетта-лейн – это Г-образная улица длиной всего в один квартал, расположенная в самом сердце Гринвич-Виллидж. Улица очень красивая, над ней и поныне витает дух старого маленького Нью-Йорка, и, по сути дела, только здесь Гринвич-Виллидж еще похож на Гринвич-Виллидж. Остальные его кварталы куда больше смахивают на Кони-Айленд (за исключением Западной восьмой улицы, которая напоминает Фар-Рокэвей).