Грирсон оказался одним из таких больных, вот и все. Он мог умереть в любую минуту, но скажу вам со всей твердостью: еще полгода ему было не протянуть.
Общая диагностика в таких случаях и не требует от врача точной оценки предполагаемой продолжительности жизни больного, поэтому нельзя винить врача, если клиническая картина отличается от той, которая принимается за норму.
Я улыбнулся.
– Едва ли дядя Мэтт стал бы пенять на вас за то, что вы поддерживали в нем жизнь.
– А? – Доктор так увлекся своей речью, что не сразу вспомнил, с кем и о ком он говорит. – О, да, конечно. Ваш дядя. Поразительный случай.
Поразительный.
Вместе с памятью к Осбертсону вернулась и рассеянность; он снова отвернулся от меня и принялся перебирать медицинские инструменты.
– Вы начали наблюдать дядю довольно давно, так? – спросил я. – Еще до его отъезда в Бразилию?
– Что? – Осбертсон коснулся шприца, потом термометра и, наконец, стетоскопа. – О, нет, нет, отнюдь. Я впервые осмотрел его в Бразилии. А прежде не знал. Нет, не знал.
– Не понимаю, почему он вызвал в Бразилию именно вас, если вы его даже не знали, – сказал я.
Похоже, Осбертсон испугался. Он натянул резиновую перчатку, снял ее и выбросил.
– Наверное, у нас был общий знакомый, – пробормотал он, глотая слова.
– Какой-нибудь другой больной.
– Кто именно?
– Не могу сказать. Не припомню. Надо будет посмотреть записи, – он взял шприц, нажал на поршень и снова положил шприц на место. – А может, и в записях ничего такого нет.
– Видите ли, – сказал я, – мне хотелось бы поговорить с людьми, которые знали дядю Мэтта. Если это не очень хлопотно, загляните, пожалуйста, в свои записи.
– Ну, разумеется, – промямлил Осбертсон. – Хотя это – истории болезней, они не подлежат разглашению, и я не должен... – Он взял пузырек с надписью «спирт» и поставил его на место. – Говорить о них с посторонними.
– Я не хочу читать истории болезней, – сказал я. – Если бы вы могли просто сообщить мне имя человека, который прислал к вам моего дядьку...
Осбертсон взял коробочку с ватными тампонами, вытащил один, поставил коробочку на место и положил тампон на крышку коробочки.
– Конечно, – невнятно произнес он, уткнувшись подбородком в грудь. Это наверняка в старых записях. Вероятно, их не так-то просто разыскать...
– Пожалуйста, попробуйте, – попросил я.
– Не знаю, смогу ли... – он умолк и повернулся ко мне спиной.
Осбертсон взял со стола пузырек, потом шприц, и проколол иголкой резиновую затычку. Затем пробормотал что-то невразумительное, хотя общее направление его бормотания было совершенно ясно.
Что он задумал? Ввести мне какое-то зелье?Отключить меня? Может быть, даже умертвить? Я попятился от Осбертсона, огляделся по сторонам и заметил на топчане резиновый молоточек, какими врачи постукивают пациентов по коленкам. Я принялся бочком подбираться к нему.
Доктор тем временем снова заговорил в полный голос.
– Все это, разумеется, довольно необычно, – сказал он. – Вы, конечно, понимаете, что врач должен быть очень осторожен. Как знать, с кем можно, а с кем нельзя делиться сведениями? Врач имеет определенные обязательства перед своими больными.
Говоря, он набрал в шприц жидкости из пузырька, выдернул иголку из затычки, положил наполненный шприц на стол и выбросил пузырек. Очевидно, он стремился проделать все это так, чтобы я ничего не заметил. Осбертсон стоял ко мне спиной и притворялся рассеянным.
Я был уже совсем рядом с молоточком. Если Осбертсон нападет на меня со своим шприцем, я доберусь до топчана одним прыжком, схвачу молоточек и, даст бог, выбью шприц из руки доктора и скручу его, прежде чем он осуществит задуманное. Меня записали на прием последним. При нужде я продержу Осбертсона в заточении всю ночь, вытяну из него необходимые сведения и добьюсь объяснений столь странного поведения.
Пока же я делал вид, будто не замечаю его приготовлений.
– Надеюсь, вы понимаете мое любопытство. В конце концов, гибель дядюшки сделала меня богатым, очень богатым, и я чувствую себя обязанным ближе узнать его, хотя бы и посмертно, – сказал я.
– Конечно, конечно, это вполне понятно, вполне.
Продолжая болтать в том же духе, доктор Осбертсон закатал свой левый рукав. Может, хотел развеять мои подозрения, усыпить бдительность? Заставить меня думать, будто он – диабетик и готовится впрыснуть себе очередную дозу инсулина?
Он и впрямь далеко зашел в своем притворстве. Открыл флакон со спиртом, смочил ватный тампон, протер кожу над левым локтем. И все это время доктор вещал:
– Это – самое естественное чувство на свете. Человеку свойственно ощущение родства. Близости к тем, кто, умирая, оставляет ему деньги.
Особенно, если денег много. Да, особенно, если много.
Осбертсон взял шприц. Я придвинулся еще ближе к резиновому молоточку.
Доктор вонзил иглу себе в руку и надавил на поршень.
Челюсть моя отвалилась, будто люк в днище самолета. Я смотрел, как Осбертсон кладет шприц, прижимает к месту укола тампон, сгибает руку в локте и, наконец-то, отворачивается от столика.
– Ваш приход ко мне вполне понятен, – сказал он, подходя к покрытой бумагой серой кожаной больничной каталке и ложась на нее. – Извините, что не смог оказать вам существенной помощи, – сонно добавил Осбертсон.
– Что вы делаете? – воскликнул я гораздо громче, чем следовало.
– Сто, – ответил он. – Девяносто девять. Девяносто восемь. Девяносто семь.
Я ринулся к доктору. Глаза его были закрыты, черты смягчились. Со сложенными на груди руками он выглядел на удивление умиротворенным.
– Проснитесь! – заорал я. – Вам придется ответить на мои вопросы!
Просыпайтесь!
– Девяносто шесть, – продолжал Осбертсон. – Девяносто пя...
Девяносто че... Девввв...хрррр.....
Я принялся трясти его и шлепать по щекам. Я орал ему в ухо. Я почти сел на него верхом, прижав ногой, чтобы покрепче ухватить за плечи и встряхнуть посильнее.
В этот миг открылась дверь, и вошла медсестра.
Для начала она вскрикнула. Потом истошно завизжала:
– Убииииииийство!
И, развернувшись, ринулась прочь по коридору с воплем:
– Он убил доктора!
Осбертсон мирно почивал, чуть улыбаясь во сне. Ну, а я бросился спасаться бегством.
Глава 22
Мое возвращение домой изрядно смахивало на отступление Наполеона из России. Утром я выходил на улицу с головой, полной наполеоновских планов и четких стратегических целей, а обратно брел, растеряв все свое войско.
Теперь-то я и подавно не надеялся, что моя вечерняя встреча с Гасом Риковичем принесет какие-то плоды.
Я приближался к нашему кварталу с опаской, но и на этот раз не заметил никаких признаков присутствия моих убийц. Быстро оглянувшись по сторонам, я шмыгнул в подъезд. Почтовый ящик опять ломился. Я опустошил его, рассовал письма по карманам и поднялся наверх.
В кои-то веки никто не караулил меня под дверью, даже Уилкинс. Я вошел в квартиру, вывалил письма на столик в прихожей и отправился на кухню, чтобы едва ли не впервые в жизни выпить до захода солнца.
Если когда-то я и думал, что, возможно, сумею стать сыщиком, то теперь этим мыслям пришел конец. Я расспросил всего двух человек, и один из них предпочел усыпить себя, лишь бы не отвечать мне. Даже бесчувственный, он ухитрился разбить меня наголову. Разумеется, этот конфуз тоже можно было рассматривать как своего рода шаг вперед. В конце концов, доктор Осбертсон не стал бы отключать себя, кабы не хотел что-то скрыть, правильно?