В конце сентября Иван Демьянович вернулся из отпуска, и Соню позвали к нему. Впервые она вошла в этот кабинет, который оказался гораздо меньше, чем она себе представляла. Рабочий стол поразил ее своей абсолютной пустотой (точно, как у нашего Борзыкина, подумала Соня), только красивая красная папочка сиротливо лежала сбоку, да стоял сувенирный чернильный прибор, которым явно не пользовались. Мебель в кабинете была старомодная, светлой полировки, самый замечательный предмет — старинные напольные часы с боем в простенке между окнами, небось, еще со сталинских времен сохранились. Иван Демьянович был большой, грузный, с животом, не умещавшимся в широченные брюки, отчего ремень он носил где-то под грудью, как Хрущев, и был такой же розовый лицом и лоснящийся лысиной. И вот эта гора выходит из-за стола, протягивает Соне пухлую руку и неожиданно лезет целоваться, да прямо в губы. Стало неприятно, захотелось тут же вытереть лицо платком, но в руках, как назло, был только блокнот с авторучкой. Соня села и приготовилась записывать замечания, уверенная, что их будет много и ей дадут еще месячишко на доработку. Между тем Иван Демьянович с любопытством ее разглядывал.
— А ты в газете давно работаешь?
— Давно, — сказала Соня.
Он еще спросил, кто ее родители и какие у нее планы на будущее. О родителях Соня сказала коротко, как писала в анкетах: «отец — рабочий, мать — служащая». Масленов удовлетворенно кивнул и еще спросил:
— Родители у тебя коммунисты?
— Только мама, — сказала Соня и почему-то покраснела.
О планах на будущее она не знала, что говорить. На самом деле она хотела бы всегда работать в газете, все равно кем. Соня открыла было рот, но туг звякнул коротко звонок, Масленов, не отрывая глаз от Сони, снял трубку и почти сразу же стал орать на кого-то, срывающего, как она поняла, план заготовки кормов на зиму, и грозить этому кому-то разборкой на бюро и исключением из партии.
Соня приуныла. Почему он ничего не говорит о книге? Может, просто не успел прочесть? А зачем тогда позвали? Но, наоравшись по телефону, Масленов сразу же снова повеселел и неожиданно сказал:
— Хорошо написала, молодец.
— Если есть замечания…
— Да, есть, — сказал он, — надо бы куда-то вставить одно слово… Сейчас, подожди, я где-то себе записал, это в докладе на последнем пленуме было, новое такое выражение, раньше я его не встречал: «социалистическая предприимчивость»! Запомнишь?
— Это все? — не поверила Соня своим ушам.
— А в остальном замечаний нет, молодец, — еще раз похвалил он.
Соня встала, чтобы идти, и тут он снова вышел из-за стола, протянул ей маленькую коробочку и снова полез целоваться, но на этот раз она успела увернуться и он попал куда-то в ухо. Соня растерялась, понимая, что он преподносит ей какой-то подарок, который брать совсем не хотелось. Она опять покраснела и стала пятиться к двери, бормоча: «Ой, что вы, не надо…», но он с улыбкой вложил коробочку ей в руки, развернулся всем своим большим телом и пошел на место. Только на лестнице Соня заглянула в эту коробочку, там лежали дешевые на вид ручные часики, и ей вдруг стало смешно, подумала про себя: вот тебе, Соня, и «гонорар» за книжку! Часики она отдала свекрови, а с книжкой на следующий день полетела в Москву, в Политиздат. Василий Григорьевич нервничал, говорил, что надо побыстрее сдать ее в производство, чтобы успели набрать до ноябрьских праздников, о чем есть договоренность лично с директором издательства. Пока в издательстве занимались рукописью, она с удовольствием бродила по Москве, навещая любимые места, посидела во дворике факультета журналистики, у памятника Ломоносову, но на факультет не зашла — все там теперь было по-другому, все чужое, и молодежь входила и выходила какая-то другая, непохожая на ту, какая была здесь лет восемь — десять назад. Одинаково длинноволосые, почти неразличимые мальчики и девочки, в потертых джинсах, с холщевыми сумками через плечо, все курят, все громко говорят и смеются, наши вперемешку с иностранцами, которых, кажется, стало теперь еще больше. Соня смотрела на них и думала почему-то с ревностью: «Еще одно поколение журналистов… Куда их столько…»
Книжка в Политиздате понравилась, назначенный на нее редактор, полагая, что Соня курьер, сказал:
— Давно у нас первые секретари так душевно не писали, чувствуется, хорошая бригада поработала. Вы не в курсе, сколько человек?
— В курсе. Один человек, — сказала Соня, многозначительно улыбаясь.
Редактор все понял и даже присвистнул. Впрочем, в открытую они не сказали друг другу ничего. Был какой-то общий заговор молчания. Так и в обкоме — все знали, что она пишет и кому, но все делали вид, что не знают. Книжку на удивление быстро набрали и сверстали, Иван Демьянович, будто предчувствуя что-то, очень спешил и, видно, напрягал там свои связи, чтобы ускорить прохождение ее в производстве. Соня рассчитывала, что сразу после праздников, перед тем как начнут печатать тираж, у нее будет еще одна возможность съездить в Москву. А пока суд да дело, ей пришлось написать для Масленова пару небольших выступлений на каких-то торжественных мероприятиях и одну статью для «Советского Юга» на тему партийного руководства комсомолом, и все прошло на «ура». Даже Правдюк позвонил ей и сказал: «А ты пиши нам почаще».
К большому удивлению Сони, в обкоме все оказалось совсем не так, как ей представлялось из редакции. Нормальные люди, попадались и умные, попадались и очень умные, явных таких дураков, кретинов как-то не оказалось, и поначалу она была даже слегка уязвлена этим обстоятельством. Инструкторами многочисленных обкомовских отделов работали такие же, как Соня, молодые люди, выдернутые, как и она, из разных сфер — кто из НИИ или вуза, кто — с производства. Соня даже подружилась с двумя-тремя, и выяснилось все то же самое — не хотели уходить из института, с завода, любят свою работу, но большой трагедии не видят, здесь все так — года три-четыре — и возвращаются, но уже на руководящую должность, и это называется на партийном языке «подготовка кадров». Соня поняла, что надо просто набраться терпения и ждать своего часа. Тем более что польза от сидения в обкоме все-таки была, и она уже начинала ее ощущать — появился какой-то новый, прежде ей недоступный взгляд на многие вещи, становилось, например, понятно, как именно осуществляется управление большим хозяйством области, откуда куда тянутся ниточки, связывающие все со всем, и даже на свой родной «Южный комсомолец» и на ревниво нелюбимый ею «Советский Юг» она стала смотреть со стороны каким-то новым взглядом и видела теперь многое такое, чего раньше совершенно не замечала.
…Дождь перешел в ливень. Стоя у раскрытого окна и глядя на мокрый парк, Соня думала, что же теперь будет с ее книжкой. Наверное, придется вносить правку — что-то убрать, что-то добавить. И вдруг поймала себя на мысли, что было бы даже неплохо, если бы все сорвалось и книжка вообще не вышла. Все-таки Соню беспокоила ее роль «заав-тора», и она немного побаивалась того момента, когда книжку напечатают и она появится в городе. Ведь о ней должны будут что-то говорить и даже, наверное, печатать отклики в областных газетах, в том числе в «Южном комсомольце». Как все это будет выглядеть? Наверное, станут шушукаться за ее спиной. Хорошо еще, если книжка понравится, а если нет? С удивлением Соня обнаружила, что ей совершенно не жаль ни своего труда, ни потраченного на него времени, и, если книжка не выйдет вовсе, она скорее всего вздохнет с облегчением. Задание она выполнила, даром для нее это все равно не прошло, по крайней мере убедилась, что может, работать было даже интересно, а это уже много. Вспомнила свой листочек «за — против», выходило так, что все «за» реализованы, а чтобы не сбылось единственное «против», пусть бы книжка не вышла вовсе (по независящим от нее причинам), тогда и стыдиться не придется — ни сейчас, ни когда-нибудь потом. Соня была еще в том возрасте, когда жизнь представляется бесконечно длинной и потеря каких-то трех-четырех месяцев — как потеря трех минут, подумаешь! вон их впереди сколько!