— Что там у нас в номере на завтра стоит? — отнесся Борзыкин к Олегу Михайловичу Экземплярскому.
Тот посмотрел в потолок, с трудом припоминая макеты вычерченных им же вчера полос.
— На четвертой юмор — две байки и карикатура…
— Снять! — страшным голосом сказал Борзыкин, так что все от неожиданности вздрогнули. — Вы что, с ума сошли, какой сейчас может быть юмор!
— Ну, мы ж не знали, — спокойно заметил Мастодонт, продолжая вглядываться в потолок. — Снимем. На третьей — фоторепортаж из цирка, праздничная программа…
— Еще лучше! Это что, те снимки, где люди смеются, аплодируют? Да вы что! Никаких снимков! Вообще никаких! Чтоб, не дай Бог, никто нигде не улыбался на страницах газеты. Все снять! — при этом он гневно посмотрел на скромно сидящего в конце стола фотокора Жору Иванова.
Редактор нервничал. Проколоться в таком номере — это могло стоить не просто головы, но, пожалуй, и партбилета. Мастодонт, напротив, был спокоен, только как-то задумчив. Ему было под 50, в редакции он считался человеком пожилым, пересидевшим предельный для молодежной Газеты возраст лет на 15, что само по себе было фактом удивительным, даже уникальным. Это был грузный, немного неряшливый человек, никогда не носивший галстуков, хотя и держал один — на резинке и сомнительного цвета — в нижнем ящике стола, на тот случай, если вдруг среди дня неожиданно вызовут в обком. Курил Мастодонт по-черному, что называется, прикуривал одну от другой, причем — исключительно «Беломор». И чем бы он ни был занят — правил ли чью-то заметку, прикидывал ли макет запасного номера или размечал заголовки — неизменная папироса торчала у него в уголке рта. Если же курить было почему-нибудь нельзя (например, шло партийное или профсоюзное собрание), то и тогда он просто вертел папиросу между желтых от табака пальцев, и как только произносилась сакраментальная фраза: «Собрание объявляется закрытым», немедленно, не успев даже выйти за дверь, совал ее в рот и закуривал.
В «Южном комсомольце» Мастодонт работал со времен Хрущева. Но даже на его памяти, а он помнил все, генеральные секретари еще не умирали. Как Хрущева снимали — это он помнил хорошо, эту замечательную историю знали все поколения журналистов молодежки, но часто просили Олега Михалыча рассказать ее еще разок для кого-нибудь из новеньких. И Мастодонт не кочевряжился, рассказывал.
…В тот день, 14 октября 1964 года, он как раз дежурил по номеру, а тогдашний редактор именно в этот день вздумал поехать на футбол. Не то чтобы он увлекался этой игрой, а просто туда съезжалось обычно все областное начальство и было принято, чтобы руководители областных организаций присутствовали на стадионе по крайней мере тогда, когда играла местная команда «Южанка». Редактор уехал, поручив подписывать газету в свет без него. А вечером пришла тассов-ка из Москвы о пленуме ЦК, освободившем Никиту. Газета к тому времени была уже в типографии, и даже отпечатали часть тиража, мало того, на первой странице красовалась статья первого секретаря обкома комсомола, посвященная завершению уборки зернобобовых и кукурузы, в которой несколько раз упоминался и обильно цитировался Хрущев. Мастодонт был тогда еще сравнительно молодым человеком и начинающим ответсекретарем и очень испугался. Он испугался двух вещей: выпускать газету без сообщения о пленуме и того, что это сообщение — какая-то провокация. Брать на себя ответственность и возвращать номер из типографии он не решился. И вот редактор сидит в директорской ложе, и вдруг на весь стадион из динамика раздается голос: «Юрия Николаевича Небабу просят срочно позвонить в редакцию». Очень удивленный редактор, на которого все сразу обращают внимание, спускается с трибуны, идет в кабинет директора стадиона и набирает номер дежурного по редакции:
— Это ты звонил? Ты что, с ума сошел, объявлять на весь…
— Хрущева сняли, — отвечает ему Экземплярский и чуть ли не шепотом зачитывает в трубку телетайпную ленту.
— Е-е… — только и смог произнести редактор, пулей вылетел из кабинета и сначала побежал к выходу, чтобы найти свою машину и ехать в редакцию, но на ходу что-то вдруг сообразил и еще быстрее побежал назад, в директорскую ложу. Через минуту все областное начальство снялось с места и покинуло стадион — к большому удивлению болельщиков и особенно главного тренера, который решил, что начальству не понравилась игра и теперь его снимут. Только наутро тренер вместе со всем народом узнал из газет и сообщений радио, что сняли Хрущева, а он тут ни при чем.
Из тех времен запомнилось Олегу Михайловичу, что портреты новых руководителей страны поначалу печатались в «Правде» и других центральных газетах размером всего в одну колонку каждый где-нибудь в самом низу первой страницы. Вместо одного Хрущева фигурировала теперь троица: Брежнев, Косыгин и Подгорный — выглядело демократично и скромно. Еще запомнилось, как истребляли из материалов, накопившихся в редакционной «Папке запаса», всякое упоминание о Хрущеве. В «Южном комсомольце» была даже образована для этого специальная комиссия из членов редакционного партбюро. Тогда же в отделе сельской молодежи упразднили сектор кукурузоводства, и сидевший в нем Ваня Шестопалов, теперь уже покойный, ходил, как потерянный, по редакции и спрашивал: «Ребята, а как же я?»
С тех пор в газете сменилось человек пять редакторов и несчетное число журналистов, а Мастодонт так и сидел в секретариате и, казалось, врос в свое старое, потрескавшееся кожаное кресло, которое он не разрешал трогать, даже если в редакцию завозили новую мебель или случался переезд в другое здание. Таким же старым был и массивный, ободранный по краям стол, вечно заваленный горами бумаги, копившимися, кажется, годами. Мастодонт никогда не разбирал этих бумаг и не разрешал уборщице их трогать, и было непонятно, как он может находить на этой свалке какой-ни-будь вдруг понадобившийся материал. Он лишь разгребал возле себя маленькое местечко, и сотрудники складывали туда свои свежеотпечатанные тексты, которые он неутомимо вычитывал и правил перед тем, как послать в набор. И что самое удивительное — никогда ничего не терял. Молодые журналисты любили Мастодонта и побаивались его. Сдав материал, 3 С. Шипунова
33 они ходили под дверью секретариата и ждали, когда он прочтет и что скажет. Если говорил: «Пойдет», можно было спокойно идти на Старый рынок пить пиво. Но мог сказать: «Людей не видно, одни комбайны», и это значило, что надо садиться и переписывать материал от и до. Иногда Мастодонт приглашал автора к себе, кипятил чай в стакане и спрашивал: «Ты вообще понимаешь, чем статья отличается от репортажа?» «Чем?» — спрашивал начинающий автор, и Мастодонт терпеливо объяснял.
Но главной обязанностью ответсекретаря было даже не это, а выбивание строк из отделов. Четыре газетные страницы ежедневно пожирали тысячи строк текста, отсюда вытекала неизвестно кем и когда установленная, но считавшаяся в редакции незыблемой «норма сдачи строк» — 200 с носа ежедневно, которую никто никогда не выполнял. То есть в один какой-то день человек мог сдать и 200, и 300, и даже 1000 строк текста, но потом неделю не сдавал ничего, торчал, например, на задании или отписывался после командировки, или только еще думал над очередной темой, и когда спрашивали на планерке, чем он в данный момент занимается, каждый обычно отвечал: «Пишу». И случались дни, когда в газету нечего было ставить и приходилось забивать полосы тассовскими материалами. Любимым выражением Мастодонта было поэтому: «Работаете вы много. Но мало».
Между тем судьба самого Мастодонта давно уже находилась в подвешенном состоянии. Должность ответственного секретаря считалась номенклатурной, утверждалась на бюро обкома комсомола, и первые секретари, которые менялись еще чаще, чем редакторы газеты, узнав, что в номенклатуре обкома состоит такой пожилой по комсомольским меркам работник, первым делом требовали от редактора «решить вопрос». Но редакторы, которых обком присылал руководить газетой, обычно мало чего в этом деле соображали, зато быстро улавливали, как хорошо иметь при себе такого опытного ответсекретаря, как Олег Михайлович, так что дело как-то утрясалось, и Мастодонт оставался на своем месте.