Тем не менее упрощающий все самообман часто проявляется в остальных статьях одноименного сборника. Этот самообман нигде так не очевиден, как в причитаниях по рабочим, раскрывшим подлинный источник объединявших их «институциональных и культурных» уз:
Действия докеров, грозивших прекратить обслуживание всех кораблей, которые не были украшены в честь снятия осады Мафекинга, в доках Виктории и Альберта, уже можно рассматривать как предвестие будущих сокрушительных поражений. А ведь при поддержке тех самых докеров Том Манн рассчитывал основать пролетарский интернационализм [Thompson, 1978b, p. 277].
Иначе говоря, рабочие должны были выразить свою истинную сущность в стремлении к установлению «пролетарского интернационализма». Но их увлекла буржуазная идеология в форме старомодного патриотизма. Интересно, излечились бы они под напором нашего?
Самообман Томпсона проявляется также в открытом письме Л. Колаковскому, где ветеран-коммунист, который верил и смотрел на вещи сквозь призму марксистской идеологии в той форме, в которой она утвердилась в Восточной Европе, получает выговор за «отступничество»:
Я испытываю чувства даже более личного характера. Когда я читаю ваши статьи в Encounter, меня не покидает ощущение личной обиды и предательства. Пусть мои чувства вас не заботят: вы должны делать то, что считаете правильным. Но они объясняют, почему я пишу не статью или полемическое сочинение, а это открытое письмо [Thompson, 1978a, p. 308].
Только тот, кто делал слишком большие ставки, кто отождествлял себя с доктриной без достаточных оснований верить в нее, мог принять такой уязвленный тон. В этом письме и в более поздних статьях о разоружении[22] мы наблюдаем потребность, которая движет Томпсоном: потребность верить в социализм как в философию пролетариата и в сам пролетариат как в невинного страдальца и в то же время героического субъекта современной истории.
Эта потребность в вере принимала удивительные формы. Пожалуй, ничто так не примечательно, как отказ от признания факта, перед которым ставят нас авторы вроде Колаковского. А именно что по своей природе коммунистическая тирания происходит из точно такой же демонстративной сентиментализации рабочих, упрощенческой критики «капитализма» и всего того, что из нее вытекает, какими пронизаны труды Томпсона. Последний верил в силу идей. Но он отказался признать последствия тех из них, которые были ему наиболее дороги.
Некритическое отношение Томпсона к собственным проповедям было характерно для его подхода к марксизму в целом. Ибо в конечном счете марксизм счел возможным изобретать прошлое. Люди в марксистской истории предстают только как «силы», «классы» и «-измы». Правовые, моральные и духовные институты занимают совсем незначительное место или всплывают в обсуждении только тогда, когда их легко можно представить в виде говорящих через них абстракций. Мертвые категории, наложенные на живую историю, сводят все к формулам и стереотипам. В описании Томпсона на историю наложена сеть его эмоций.
Марксистская маргинализация институтов, права и морали выходила за рамки деятельности британских новых левых историков. Французские историки школы «Анналов», которые предпочли социальную статистику «большим нарративам», теория господства Фуко, описание Грамши революционной практики и критика Франкфуртской школой инструментализации социального мира – следствием всего этого стало принижение значения институтов, роль которых отныне стали играть фиктивные механизмы. В единственной стране новые левые мыслители видели основным предметом политики функционирование и реформу права – это Соединенные Штаты Америки. Благодаря американской Конституции и давней традиции критического мышления, вдохновленного ею, в США левые теории чаще всего принимали форму правовых и конституционных аргументов, перемежавшихся с размышлениями о справедливости и любезно освобожденными от классового ресентимента, столь явно звучавшего в работах европейских левых. Поэтому, несмотря на то что американские левые выступают за неуклонно растущую роль государства в жизни простых людей, их называют не социалистами, а либералами, как будто они обещают скорее свободу, а не равенство. В следующей главе мы рассмотрим, что не так давно из этого вышло.