Нравственной диспропорции, при которой левым приписывается монополия на добродетель, а «правый» считается бранным словом, сопутствует и логическая асимметрия. Предполагается, что бремя доказательства лежит всегда на другой стороне. И снято оно быть не может. Поэтому, когда в 1970-х и начале 1980-х годов вернулся интерес к учению Маркса и в нем снова стали видеть правдоподобное описание человеческих тягот при «капиталистических» режимах, в левых журналах сложно было найти какое-либо упоминание о критике, с которой сталкивались эти идеи с конца прошлого века. Философию истории Маркса ставили под сомнение Мейтленд, Вебер и Зомбарт[3]. Трудовую теорию стоимости опровергали Бём-Баверк, Мизес и многие другие[4]. Понятия ложного сознания, отчуждения и классовой борьбы критиковал целый ряд мыслителей: от Мэллока и Зомбарта до Поппера, Хайека и Арона[5]. Не все из них могли быть отнесены к правой части политического спектра. И не все враждебно относились к идее «социальной справедливости». И в то же время ни один из этих авторов, насколько я могу судить на момент написания этой книги, не получил от новых левых никакого ответа, кроме презрительной насмешки.
Тем не менее мы должны признать, что марксистских очков на носу у левых больше нет. Почему они были сняты и кем, сказать сложно. Однако по какой-то причине революционная парадигма, отстаиваемая новыми левыми, перестала быть важной для политиков из левого крыла. Вместо этого они сосредоточились на бюрократических процедурах и институционализации культуры благосостояния. Цели освобождения и социальной справедливости сохранились, но достигаются теперь посредством законодательных мер, через работу комитетов и правительственных комиссий, наделенных полномочиями искоренять источники дискриминации. Освобождение и социальная справедливость были бюрократизированы. Оглядываясь назад на левых интеллектуалов за десятилетия до распада Советского Союза, я вижу культуру, которая в значительной степени сохранилась до сих пор, закрепившись в своих академических редутах и питаясь жаргонной прозой, накопленной в университетских библиотеках за то время, пока университеты были частью антикапиталистической «борьбы».
Обратите внимание на последнее слово. Это слово из закрытого словаря, который вошел в язык вместе с марксизмом и постепенно упрощался и унифицировался в те годы, пока социалисты занимали интеллектуальные высоты. С самого начала коммунистическое движение вело борьбу за язык и почитало теории Маркса отчасти потому, что они предоставляли удобные ярлыки для определения друга и врага и драматизации конфликта между ними. Привычка оказалась заразительной, так что в той или иной мере ею отмечены все последующие левые движения. В самом деле, трансформация языка политики – это главное наследие левых, и одна из задач настоящей книги состоит в спасении этого языка от социалистического новояза.
Термином «новояз» мы обязаны Джорджу Оруэллу, рассказавшему нам об одном жутком вымышленном тоталитарном государстве. Но захват языка левыми имеет давнюю историю, начиная с лозунгов Французской революции. Обороты, привлекшие внимание Оруэлла, оно набрало уже при Социалистическом интернационале и активном участии русской интеллигенции. Тем, кто вышел непобежденными из II Интернационала 1889 г., было даровано видение преображенного мира. Это гностическое откровение было столь ясным, что в доказательствах не нуждалось. Более того, не существовало аргументов, которые подтвердили бы его истинность. Важно было лишь отграничить тех, кто разделял это видение, от несогласных. И наиболее опасны были те, кто отклонялся столь мало, что их усилия могли смешаться со стараниями остальных. Тогда они загрязнили бы чистый поток деятельности левого движения.
Поэтому с самого начала понадобилось навешивать на внутренних врагов ярлыки, которые позволили бы их раз и навсегда заклеймить и оправдать их изгнание. Их называли ревизионистами, уклонистами, левыми коммунистами, утопическими социалистами, социал-фашистами и т. д. Раскол между большевиками и меньшевиками на II съезде РСДРП в 1904 г. представляет собой яркое проявление этого процесса: слова, по сути абсолютно лживые (ведь меньшевики были в большинстве), прочно вошли в язык политики и целеполагание коммунистической элиты.
3
См.: [Maitland, 1919; Sombart, 1902, 1916, 1927; Зомбарт, 2005
5
См.: [Mallock, 1908; Sombart, 1902, 1916, 1927; Зомбарт, 2005