Наконец струя полилась – горячо, болезненно медленно, Ральф смотрел и на струйку, и на желтеющую в унитазе лужицу в поисках крови – он до сих пор этого боялся, как ни успокаивал его онколог. Но крови не было.
Веру оставили на ночь в больнице, Питер перебрался на новую квартиру, а внук на попечении Ральфа, и поэтому он, выйдя из туалета, направился еще раз взглянуть на Уилла. Ральфу нравилось думать об Уилле как о внуке, хотя он никогда не забывал, что на самом деле это не так. Сегодня он, помимо прочего, понял еще одно: ему придется делить этого мальчика с его родным дедом. Это Питером Салли не интересовался, а Уилл – другое дело. Нет, Ральф видел, с какой любовью Салли смотрел на мальчика, когда в “Белой лошади” тот взобрался к нему на колени. Но Ральф также знал, что Салли поделится, не станет жадничать. И конечно же, Ральф по-прежнему верил, что люди могут поладить.
Мальчик спал, в кои-то веки спокойно, на тумбочке возле кровати убаюкивающе тикал секундомер, который дал ему Салли. Ральфу не раз доводилось слышать, как Уилл во сне хнычет тревожно, но сейчас он дышал ровно. Ральф почувствовал сладкое дыхание внука в воздухе над кроватью, и у него перехватило горло – только теперь от любви. Вернувшись домой из бара, Уилл целый вечер говорил о ноге, и Ральф понимал: то, что внук прикоснулся к протезу, отнес его калеке-адвокату, было самым смелым поступком за всю его жизнь, и теперь Уилла переполняла гордость. В мелькнувшей жутковато-бледной культе мистера Уэрфлая Уилл нашел… что? – утешение. Бывает же такое, подивился Ральф.
В своей комнате – той комнате, которую он столько лет делил с Верой, – Ральф впервые разделся без смущения и подавил желание оглядеть себя еще раз, прежде чем обернуться. Характер у Веры всегда был трудный, таким и остался, но Ральф не представлял без нее жизни, не представлял, как будет лежать один в этой большой кровати, не представлял, как живет Салли, добровольно выбравший одиночество. Ральф решил, что с утра сразу же поедет в больницу и привезет жену домой. И впредь приложит еще больше усилий, чтобы сделать ее счастливой. Она женщина неплохая.
Салли ехал на “эль камино” по Главной к Баудон, к дому, где в детстве провел столько долгих ночей, дожидаясь отца, – тот чаще буянил в барах, чем занимался сыном, – дожидаясь, пока тот придет домой в подпитии, прихрамывая, с распухшим лицом, после того как его выгнали взашей из компании крепких мужчин, и ему ничего не оставалось, как вернуться, все еще кипя от гнева, в лоно семьи, к жене, которой не хватало ума сбежать (а может, она не знала, куда бежать, или даже как); к старшему сыну, который, дожидаясь своего часа, мечтал о машинах и мотоциклах – о чем угодно с колесами, на чем он укатит к свободе; к младшему сыну, тот был еще недостаточно взрослый, чтобы мечтать о побеге, но достаточно взрослый, чтобы дать себе торжественную клятву, эту клятву он повторял каждый вечер, связал себя этой единственной клятвой, вызревшей в его крови, клятвой не прощать никогда.
Клятву Салли сдержал, и теперь, паркуя “эль камино” у тротуара и хромая по дорожке навстречу тому, что в эту слишком тихую ночь могло оказаться только засадой, он почувствовал, как крепнет былая клятва под влиянием пива, боли, обезболивающих и страха, и хотя он понимал, что, наверное, глупо так истово хранить верность любой клятве, но, как обычно, не хотел предаваться сожалениям. Рут считала, что он не прав и простить необходимо, но за всю жизнь соблазн простить посетил его только раз, на похоронах брата. Там, в церкви, Салли дивился обоим родителям. Мать, с сухими глазами и в трауре, казалось, скорее ликует, чем скорбит. “Это все ты”, – словно бы говорила она массивному мужчине, который понуро стоял рядом с ней у деревянной скамьи и всхлипывал.
На Большом Джиме был костюм – пиджак в одну клетку, брюки в другую, и на похоронах этот наряд выглядел до того неуместно, что даже Салли – сам в старом (но хотя бы темном) спортивном пиджаке брата – заметил это и вдобавок к печали почувствовал жуткий стыд. Но отец, казалось, так искренне всхлипывал, сидя на переднем ряду, что Салли едва не дрогнул и не нарушил клятву, а потом вспомнил, как отец вел себя в похоронной конторе, как говорил каждому, кто подходил к гробу его сына, голосом звучным и глубоким от виски: “Посмотрите, что они сделали с моим мальчиком”, – говорил так, будто он сам жертва этой аварии, а Патрик лишь реквизит, наглядное доказательство ущерба, причиненного Большому Джиму. Он вел себя один в один как в тот день, когда насадил парнишку на штырь ограды. Бедолагу еще снять не успели, а Большой Джим уже вызвал у толпы зевак жалость к себе. И Салли вдруг понял, что, потеряв старшего сына, Большой Джим жалеет именно себя. Много месяцев, если не лет Салли наблюдал, как меняется брат, наблюдал, как Патрик становится все больше похож на отца – все беспощаднее, безрассуднее, задиристее и злее. В свои семнадцать он частенько напивался, и когда лоб в лоб столкнулся с другой машиной, он тоже был пьян. В некотором смысле Большой Джим оплакивал собственную смерть, и Салли решил не прощать его – ни когда умер Патрик, ни многие годы спустя, когда сам Большой Джим наконец-то мирно скончался во сне.