На новом федеральном шоссе лобовых столкновений не бывало. Почти на всем его протяжении транспортные потоки, направлявшиеся с юга на север и с севера на юг, разделяла полоса шириной в пятьдесят и более ярдов. Водители попросту засыпали на этой прямой ровной дороге, съезжали с трассы, пролетали по воздуху со скоростью восемьдесят миль в час и втыкались в ближайшее дерево. Никто ни с кем не дрался, не искал виноватого. Водителей отвозили в больницу – чистая формальность – и там констатировали смерть.
Из двух десятков таверн, процветавших до строительства федеральной автомагистрали, уцелела от силы горстка, из них круглый год работали “Лошадь” да еще одно-два заведения. Большинство открывалось летом, зачастую сменив владельца; дела шли бойко разве что в августе, когда в Шуйлер-Спрингс начинал работать ипподром и южане тянулись на север – посмотреть скачки. Тогда все рестораны и бары в радиусе двадцати миль от ипподрома взвинчивали цены и срывали куш. На большее рассчитывать не приходилось, этого куша им должно было хватить на год. Владельцы заведений сводили концы с концами за счет гостей с юга штата – те привыкли, что их грабят, и восхищались скудостью воображения северян по части их представлений о грабеже.
“Лошадь” находилась в Бате и формально не относилась к придорожным кафе, а потому и работала круглый год, хотя во время сезона скачек совершенно преображалась. В июне заведение неизменно ремонтировали. Чинили столы и табуреты, лакировали барную стойку, открывали и драили просторный зал в глубине, меняли лампочки в люстрах. Прибывал новенький персонал, в основном студенты колледжей из Олбани и округи, в коротких шортиках и футболках поло, и проходил подготовку (“Здравствуйте, меня зовут Тодд, сегодня я ваш официант”), и с этого момента местные завсегдатаи потихоньку отправлялись в летнее изгнание. Новые цены на выпивку давали понять, что в июле и августе им здесь не рады. Как не рады и новые барменши, девушки с конскими хвостиками, – они в упор не замечали таких, как Салли и Уэрф. А Руба Сквирза и вовсе не пускали на порог.
С наступлением сентября, после того как заносчивые южане разъезжались по домам, увозя свое превосходство, нью-йоркский акцент и остатки денег, придорожные кафе закрывались одно за другим. По вечерам опять становилось прохладно, и в “Лошади” мало-помалу появлялись старые знакомые – обменяться впечатлениями и оценить ущерб. Малыш Данкан, хозяин “Лошади”, каждый год подумывал, не оставить ли большой зал открытым, но потом все-таки запирал. В августе дела всегда шли на славу, и даже не верилось, что после Дня труда прибыль иссякнет, точно вода в перекрытом кране. Умом Малыш Данкан это понимал, потому что так всегда и оказывалось, из года в год, без исключений. Но в августе, обозревая битком набитый обеденный зал и очередь в заведение, растянувшуюся на всю улицу, он отказывался верить в эту истину. Малыш Данкан задумывался о законах причины и следствия, допуская, что, возможно – возможно! – он путает одно с другим. Что, если толпы клиентов после Дня труда[14] испаряются из-за того, что он закрывает обеденный зал, а не наоборот – он закрывает обеденный зал, потому что толпы клиентов испаряются? Но когда студенты-бармены и официанты прощались и упархивали в Олбани на осенний семестр в Университете штата Нью-Йорк, Политехническом институте Ренсселера или Колледже имени Рассела Сейджа, прихватив и свой несуразный восторженный оптимизм, Малыш понимал, что очередная лафа позади, и заведение впадало в дремоту. Худший день года наступал для Малыша, когда завсегдатаям удавалось уговорить его перетащить бильярдный стол обратно в бар, где тот и стоял до следующего июля, пока не потребуется снова освободить место. Большой круглый стол в обеденном зале, который Малыш резервировал для компаний из восьми-десяти человек, перетаскивали под люстру и играли за ним в покер. Все это удручало. Перед зимними праздниками Малыш вешал на дальней стене бара одну-единственную гирлянду, и с каждым годом в ней горело все меньше лампочек. А после Нового года ни у кого не хватало сил ее снять.