Храм не велик, но чрезвычайно изящен по своей внутренней отделке, а главное – факт необычайный в Индии – содержится в большой чистоте. Войдя в главную дверь, мы очутились нос к носу с великим жрецом сикхов. Древний старец с седою, как лунь, бородой сидел на богатых подушках под огромным голубым бархатным, вышитым золотом балдахином и, по-видимому, прилежно читал Гранфу. Говорю: по-видимому, так как, подойдя ближе, мы увидали над съехавшими на конец крючковатого носа очками закрытые глаза и услышали громкое сопение, прорывающееся даже среди гула многих голосов, усердно бормотавших вокруг него молитвы. Маха-гуру спал сном праведных и так крепко, что даже не проснулся, когда наш друг акали почтительно стал шарить между его поджарыми коленками, выбирая для нас несколько самых пышных роз из целого вороха рассыпанных под ним цветов. Нас известили, что он не спит, а блаженствует в самадхи, то есть находится в том религиозно-летаргическом состоянии, во время которого высшая душа человека (атман), отделясь от тела, отправляется по делам духовной службы в мировые пространства, а бренная плоть оставляется на земле под охраной «животной души» (джив-атма). Видно, «животная» хозяйка спешила воспользоваться своими временными правами, так как в минуту нашего появления она сильно заявляла о своем присутствии. После одного громоподобного всхрапа, древний старец, ткнувшись в последний раз носом в Гранфу, вдруг открыл помутившиеся от сна глаза и, открыв беззубый рот, с изумлением вперил в нас взор, как бы ожидая объяснений. Они не замедлили: наш услужливый акали немедля рекомендовал нас под именем «братьев из Наталла».[18] Это повсеместное в Индии наименование Америки, вследствие своего двоякого значения, являлось много раз причиной всевозможных qui pro quo. Особенно прекрасный пол Индии, не всегда годный для избрания в почетные члены географического общества, с великим любопытством осведомлялся, насколько в нас родственного сходства с зелеными чудовищами с красными глазами и многохвостыми позвоночными хребтами, какими рисуют у них в храмах ракшасов (чертей) из Наталла; а увидя нас, не хотели верить, что мы не «ингрези» (англичане).
Поглазев на нас, древний понтиф дал нам позволение влезть на восточные башни, с которых открывается великолепный вид на город. Но затем тотчас же вернул назад, дабы задать нам несколько весьма оригинальных вопросов. Один из них состоял в том, чтобы узнать – «много ли в вашем Наталле мусульман и обязует ли американцев религия травить и убивать их, как бешеных шакалов… или же англичане запрещают и натальцам трогать их, как они то делают в Пенджабе?» Узнав, что мусульман в Америке нет, а англичане не имеют права там хозяйничать, великий гуру пришел в сильное недоумение. Изъявив приятную надежду, что мусульман, быть может, оттого нет в Соединенных Штатах, что кроме горсти спасшейся от сикхов в Индостане и Кабуле под защитой англичан, они все давно пекутся в Наталле преисподнем, то есть в аду, он никак не мог взять в толк, – говорил он, – как это люди, живущие в такой благословенной стране, где нет ни мусульман, ни ингрези, могли расстаться с ней, дабы поселиться в местности, кишащей этими двумя расами! После обмена несколькими столь же глубокомысленными замечаниями мы расстались, чрезвычайно довольные друг другом.
Сад, прилежащий к Золотому Храму, очень красив. В нем поют соловьи! Кашмир изобилует соловьями, как и розами, и первые часто залетают в пенджабские леса. Песнь соловьиная в саду гуру несомненный признак того, что в птице поселилась душа одного из певцов или свирельщиков храма, и вокруг дерева, где экс-певец заявляет о своем присутствии, приготовлены для него корм и вода из озера Бессмертия. Из сада мы отправились в «Черный город»…
Амритский базар представляет чрезвычайно оживленное зрелище: все лавки соединяют в себе и фабрику, и складочные магазины, и место распродажи. Они открыты для глаз посетителей с улицы, и, проходя медленно вдоль узкой дороги, вы можете составить себе верное понятие о сложном процессе фабрикации тех удивительных шалей, которые продаются здесь: «за морем телушка полушка», а за провоз в Европу – «алтын». Сидит голый индус на кончике позвоночного столба и чешет шерсть. Волны ее так и светятся на солнце, словно струя блестящего шелка… В конурке-лавочке, рядом с этой, другой индус красит шерсть в самые яркие, чудные цвета. За этой лавкой – третья, в которой мастер, сидя за самым примитивным станком, ткет всеми двадцатью пальцами ног и рук. Надо видеть, какие здесь вышивают золотом шали, кисеи, шелковые материи самых нежных цветов на пыльной, покрытой помоями и нечистотами улице, часто между двумя съестными лавчонками, где целый день жарятся чуреки на кокосовом масле, а рои мух затемняют свет… И никогда ни одного пятнышка?… Одно пятно разорило бы навеки бедного рабочего!
Базар здесь завален товаром из Средней Азии и дешевыми подложными произведениями из Манчестера. Последний старается всеми силами убить великолепную местную работу своими подражаниями и невозможною конкуренцией дешевизны. И действительно: кто же станет покупать драгоценно выточенных идолов из настоящей слоновой кости, которых не постыдился бы признать своим произведением Бенвенуто Челлини и которыми так славится квартал Даршани Дарваза в Амритсе, когда Манчестер заваливает базар идолами из простой, грубо выточенной на машине кости, но в десять раз дешевле? Мало-помалу древнее рукодельное искусство исчезает и скоро совсем исчезнет. Все эти драгоценные кисеи-паутины из Дакки, чудные филиграновые украшения Дели, мозаика по золоту и мрамору и работу под чернь Мурадабада, удивительное repousse по меди Бенареса и т. д. и т. д., превратятся в легенды. Манчестерская машина скоро уничтожит даже воспоминание о всех этих произведениях терпеливого индуса, гений коего готов заявлять себя за несколько копеек в день, но у которого и эти несчастные копейки отымает корысть английского торгаша! А 20 миллионов за афганское fiasco все-таки пожалуйте. А не дадут под видом новых податей, продадут последнего буйвола, корову, кормилицу целой семьи, а нет и этих – тюрьма!
– Но неужели же, – говорю я одному malcontent, – вы можете сожалеть о том времени, когда вы находились под деспотическим игом мусульман? Ведь теперь у вас и образование идет весьма быстро, и жизнь ваших семей в безопасности?… И проч. и проч.
И всегда один и тот же ответ: «Сознаем и великое благо образования, и разные другие благодеяния цивилизации!.. Но к чему вся эта честь, когда нечего есть?». Правда, во времена мусульманских династий нас и били, и убивали, и притесняли, да все же не морили голодом поголовно. Деньги, вымогаемые сынами пророка от индусов, оставались в стране, и рано или поздно была надежда, что они вернутся в карманы первых владетелей. А теперь?… Теперь последние соки выжимаются и исчезают навеки среди великобританских туманов. Наши голкондские бриллианты превратились в стекло; наши священные идолы красуются в Британском музее; а несметные сокровища – в сундуках Английского Банка. Наш знаменитый Кох и Hyp (гора сияния) – алмаз без соперника, вырванный Рунджит-Сингом вместе с кровью у побежденного им шах-Суджаха, сияет теперь в венце императрицы Индии… И много-много фамильных драгоценностей, некогда ограбленных Гестингсом и K° у прадедов владетельных принцев, вынуждены ныне выкупать за громадные суммы у проезжих английских ювелиров!..
Я беру со стола «Историю о присоединении Пенджаба к британским владениям в 1849 году», написанный англичанином, и читаю следующее: «Таким образом страна была спасена… Это несчастное многомиллионное население, истерзанное веками неурядицы междоусобных войн, постоянного кровопролития, деспотизма и совершенного нравственного, как и материального, упадка сил, наконец, вздохнуло свободно… Взятое под благодушное покровительство британской короны, оно с тех пор познало жизнь, ежедневно благословляя все выгоды цивилизации и в высшей степени справедливого, хотя и твердого управления величайшей из государынь Индии».
Видно, прав К.Н. Леонтьев: известная степень лукавства в политике есть обязанность,[19] и англичане, стало быть, правы.
Мы оставались в Амритсе до дня девалли. 2 ноября часов в 6 вечера мы отправились через кантонемент в город к храму, центру иллюминации. Кроме Бомбея и Калькутты, города Индии, конечно, не похожи на другие города вселенной. Обитаемые англичанами местности или кварталы даже не называются городом, а Cantonement, в отличие от Черного Города или той части городов, где обитают презренные их экс-владетели, «сыны почвы». А города последних – не более и не менее – обыкновенные азиатские города, и кроме своих исключительных, несокрушимых памятников древности, все на один покрой. Мазанки-сакли без окон и дверей гнездятся под боком пестро расписанных хором с претензиями на название дворцов; кривые избушки на курьих ножках теснятся, валятся друг на друга, перелезают через стены и крыши своих соседей, словно спеша на приступ, и наткнувшись на глухую стену настоящего дома, прилипают к ней, заглядывая через головы нижних рядов на узкую улицу и как бы хвастая перед прохожими своими вечно развешенными на крышах лохмотьями. Эти улицы, где редко могут проехать рядом два экипажа, обыкновенно обрамлены двумя рядами лавчонок, где продается все, от совести до идолов английской мануфактуры и от венецианских настоящих кружев, под грудой лука и бананов, до запрещенных в Англии сочинений Анни Безант, третирующих о мистериях современной физиологии. Но зато так называемые Cantonement в городах, как Аллахабад, Канпур, Амритса, Лахор и прочие, совсем даже не похожи на города… Это просто загородные части индусских городов, построенные большей частью после мятежа. Лет 30 тому назад почти возле каждого города был джунгли, или лес, где спасались отрешившиеся от света факиры и святые люди. Набравшись страху по усмирении мятежа, англичане всех их повыгоняли, расчистили глухо заросшие рощи, разбили в них длиннейшие широкие аллеи и выбрали промежуточные чащи местом своего жительства. Можно кататься по целым часам по ровным чудным аллеям, осеняемым вековыми деревьями, и не увидеть ни одного жилища. Только издали, и от места до места, мелькают перед нами по бокам дороги белые двойные столбы с именами тех, которые живут за несколько сот сажень за ними. Чтобы добраться до них, надо въехать в эти бездверные ворота, и только тогда среди тенистых и обросших мохом дерев вынырнет перед нами белый, окруженный верандами «бунгало». Скрываясь от жгучих смертоносных лучей свирепого солнца, эти дачи в двух шагах еле заметны из-за своих густых шатров переплетенных ветвей. Под навесами гигантских лиан и других ползучих растений, они смеются и над жарой и над солнцем… Оно здесь бессильно, и только мигает своими огненными глазищами сквозь зеленую сетку густой листвы. В Индии не жара, а луч солнечный даже во время холодного сезона чаще всего мгновенно убивает европейца.
18