— Я… видите ли, мне сказали… Мне сказали, что у вас набирают учеников киномеханика, — кое-как выговорила Лена, совершенно теряясь под острым директорским взглядом и чувствуя, как мгновенно влажнеют ее ладони, а голос предательски дрожит. Увы, опыта общения с начальниками даже столь микроскопического масштаба у нее совершенно не было.
— Учеников киномеханика мы действительно набираем, — важно проговорил, откидываясь на спинку кресла, директор. — А почему вы именно к нам решили прийти? И какое у вас образование? И, кстати, где вы раньше работали?
Лена потерянно молчала. Тем более что эта девица, директорская секретарша, так и буравила ее хитрыми юркими глазенками.
— Я… — наконец с трудом начала она, — я, понимаете, в больнице долго была… Очень долго…
— В какой больнице? И как это — "долго"?
— Четыре года… в психоневрологической…
— Что-о?! — приподнялся в своем кресле директор. — Четыре года в психоневрологической больнице?! И — к нам?! Работать?!
— Я, мне… у меня… В общем, да, я была в психбольнице, — с мужеством отчаяния повторила Лена. — Мне дали вторую группу инвалидности. Но я не больна. Понимаете, все так сложилось….
Глядя на вытягивающиеся лица директора и секретарши, она поняла, что дальнейший разговор бесполезен. Им уже "все ясно". Одно только слово "психбольница" решило сейчас все. Бесполезно что-либо объяснять, обязательно сработает стереотип: "В дурдом зазря не отправляют!"…
Шагая к троллейбусной остановке, она с запоздалым сожалением подумала, что все-таки отец ее сегодня утром был прав, когда просил ее уважать себя, свою фамилию, не унижаться перед всяким чучелом. Чего она, в самом деле, так испугалась? И зачем ей было рассказывать про психбольницу?… Хотя, с другой стороны, как же объяснить, куда из ее жизни делись четыре года после окончания восьмого класса, где она была, что делала?…
Подходя к дому, Лена уже почти весело думала, что человек, утверждающий, что плохой опыт — тоже опыт, пожалуй, прав.
Распахнув калитку, мурлыча под нос какую-то мелодию, она подошла к крыльцу. Странно: входная дверь была прикрыта на замок, но он болтался на дужке с висящими в нем ключами, и было непонятно, что это значит. Где же отец?
Лена вышла в огород — отца там не было. Во флигеле тоже пусто. Что за чертовщина! Непонятное чувство тревоги все усиливалось. Лена беспокойно заметалась по двору. И тут ее взгляд упал на летнюю кухню… Дверь была прикрыта изнутри, и там что-то такое виднелось… что-то такое, от чего ей стало трудно дышать и захотелось во весь голос закричать "ма-ма-а!"…
Осторожно, ступая почему-то на цыпочках, она приблизилась к дощатой двери, рывком распахнула ее и замерла…
Отец был высок. А потолок летней кухни низок. И отец, надвинув себе на шею петлю, встал на колени. Да так и застыл в этой позе, уже посинев. На его лице застыла странная гримаса, таким он выглядел, когда был пьян и зол. На кухонном столе стояла непочатая бутылка водки, рядом лежало аккуратно снятое с руки обручальное кольцо, и лежал клочок белой бумаги, на котором прыгающими, изломанными буквами было выведено:
"Милые мои, родные Лена и Фенечка! Простите, что все так кончается. Я устал, больше не могу, В моей смерти прошу никого не винить. Дочка, прости своего отца. Береги мать. Жизнь моя прошла зря, это очень больно.
Ваш муж и отец."
На улице на солнечном припеке жужжали мухи, и некоторые из них уже ползали по вздувшемуся, синему отцовскому лицу, с высунутым прикушенным кончиком языка. Мухтар, выглядывая из своей будки, дрожал, поджав хвост, и поскуливал.
Мир совершенно опустел, обезлюдел, потерял краски. На всю огромную землю осталось одно отцовское лицо, совсем не страшное, родное…
Соседка после рассказывала, что, услышав невыносимый собачий вой из их ограды, открыла калитку и прошла во двор. А заглянув в летнюю кухню, увидела, как Лена все пытается поставить отца на ноги, приподнять, приговаривая: "Папа, папочка, встань, пожалуйста, пойдем домой! Встань, папка…"
Лена пришла в себя от дикого визга перепуганной насмерть соседки. Схватив Лену за руку, она потащила ее прочь:
— Нельзя его трогать, деточка, нельзя… Милицию нужно вызывать, а то потом затаскают вас.
Оставив ее под присмотром своей дочери, соседка куда-то бегала звонить, вызывала с работы мать. А Лена, оцепенев, сидела, куда ее усадили.
…Значит, отца больше нет… А кто же тогда стоял на коленях в летней кухне, стылый, как мраморная плита, такой тяжелый и неподвижный? Отца, значит, нет… А кого же тогда Лена так боялась и ненавидела в еще совсем недавней своей жизни? И кого же она сейчас жалеет так, что болит сердце?…
Куда же уходит человек, чем становится? Во что превращаются его невыплаканные слезы, нерожденные дети, неспетые песни, желания, мечты?
Болела голова… И такая вдруг невыносимая усталость навалилась на нее, что едва соображая, где она, Лена кое-как добрела до дивана и провалилась в беспамятство…
Проспала почти сутки. Потом соседки долго рассуждали о ее "бесчувственности", а Лена понимала: не будь этого спасительного провала в сон, она на самом деле сошла бы с ума, натворила бы каких-нибудь жутких вещей…
Отца увезли на судебно-медицинскую экспертизу, и целую неделю тело не разрешали взять домой. Погода установилась жаркая, и не трудно себе представить, что произошло, когда его, наконец, привезли домой.
Лена долго ходила вокруг дома, не решаясь войти. Вышла мать, оглядываясь по сторонам, зашептала:
— Леночка, ну чего ты боишься? Не надо бояться… Отец любил тебя, дочка… А то уж перед людьми стыдно! Зайди, покажись хоть.
Опять это — "стыдно перед людьми"! Все дни вокруг внимательные, изучающие, подкарауливающие взгляды, все дни — жизнь как в стеклянной клетке, напоказ. Венки ли заказанные привезли, гроб ли в ограду втащили, отцовские фотографии ли для памятника перебирают, — везде эти взгляды со всех сторон, на самом ли деле горюешь? и как сильно? плачешь ли? а если нет, то почему? а может, просто не любила отца, не жалеешь его?…
Иной раз начинало казаться, что затянувшиеся похоронные дни завершатся каким-то страшным взрывом, и тогда Лена изо всех сил старалась быть "как все", "как люди", выглядеть "нормальной". И вот теперь нужно идти к отцовскому гробу…
Наконец, насмелившись, она вошла в дом.
Внимательно, долго, не отрываясь, вглядывалась в отцовское лицо… Бедный, бедный отец, что же пришлось тебе перенести в своей душе, прежде чем эта всепоглощающая боль придавила тебя к твоему последнему земному пристанищу, прижала к груди крест на крест сложенные руки, налила синевой исстрадавшееся лицо?…
Они вышли с матерью во двор. Спокойствием, всепониманием и мудростью дышало бескрайнее звездное небо, для которого их с матерью горе было немыслимо малой, микроскопической величиной…
— Когда же все это кончится? — простонала Лена, падая на землю и стараясь подавить рвущиеся рыдания.
— Ну-ка, дочка, успокойся! — сдержанно и властно проговорила мать. Как-то даже деревянно-сухо… Все эти дни она незаметно следила за дочерью, не спускала с нее глаз, боясь, как бы не пришлось потерять и ее.
— Слышишь, Лена? Успокойся. Давай-ка поговорим. Я ведь тоже, дочка, не испытываю радости, что чужие люди в нашем доме хозяйничают. А ничего не сделаешь. Такой обычай: покойник в доме — двери настежь… Доченька, родненькая, а мне-то каково? Ты меня-то хоть пожалей! Ты посмотри на этих баб, они ведь так и ждут, какой ты тут фортель выкинешь… Возьми себя в руки, вида никому не показывай, что у тебя уже сил нет. Что бы ни было, сцепи зубы и молчи! Я прошу тебя, доченька, очень прошу…
Лена поняла, что нет у нее права на срыв, на малодушие и истерику. И она молчала и терпела, молчала и терпела, кто бы ни приходил, что бы ни говорил, что бы ни делал.
Отцовский гроб был завален цветами, но сидеть около него было уже невозможно, даже видавшие виды старухи, не выдерживая, зажимали носы и выскакивали на улицу. А Лена — сидела. Назло всем. Все вспоминала, вспоминала…