И странное дело: обычно всегда стеснявшаяся общих столовых, она, ничуть не смущаясь, прихлебывала горячий чай, жевала булку, хотя, как сказала утром дежурная сестра, ей пока ничего этого было нельзя, только пустой бульончик.
Подкрепившись, Елена глянула на собравшихся и предложила:
— Хотите, я вам почитаю стихи?
— Стихи? Давай! А чьи стихи-то?
— Мои, — просто ответила Елена. И палата мгновенно притихла.
…Елена обвела взглядом внимающих ей женщин, и, волнуясь, продолжила:
Грустны и светлы глаза слушающих женщин. В душном тесном помещении будто свежим ветром повеяло.
Им не до стихов в обыденной жизни, привыкшим вечно спешить и вечно опаздывать, не успевающим, собственно, ощутить своего женского естества…
Импровизированный поэтический вечер длился, пока в палату не вернулась Софочка. С треском распахнулась дверь — а женщины сидели в темноте, не зажигая света, и обстановка эта как нельзя более располагала к искренности и откровенности, санитарка щелкнула выключателем, и палату залил свет ослепительно мощной лампочки.
— Чего это вы сюда насобирались? — подозрительно спросила она, оглядывая собравшихся. — Да еще в темноте…
Молчала Елена, поперхнувшись на полуслове. Молчали женщины, бесцеремонно выдворенные из хрупкого и тонкого мира доверия и душевной искренности.
И только Софочка, входя в раж, покрикивала:
— И вообще, нечего здесь делать посторонним!.. Здесь индивидуальный пост!.. Давайте, женщины, давайте живенько, расходитесь по палатам!
Женщины, переглядываясь и тихо переговариваясь, начали выходить. Но каждая, уходя, демонстративно громко говорила Елене: "Спасибо за стихи! Спокойной ночи!"…
Глава 14
Она хорошо помнит, как появилась дежурная медсестра. Шприц в лотке, который она внесла в палату в вытянутой руке, зловеще брякал, и зеленоватый раствор в стеклянном его теле отливал чем-то ядовитым…
— Снотворное. Укольчик на ночь. Поворачивайся как-нибудь, хотя бы на бок… — буркнула сестра.
Елена обреченно повернулась на бок и тут же вскрикнула: она, умевшая переносить боль достаточно спокойно и сдержанно, не вынесла, когда в мышцу вонзилась тупая игла чуть потоньше гвоздя, и едкий раствор влился под кожу…
— Да вы что же это делаете?! — возмутилась она, когда медсестра, раздраженно чертыхаясь, стала выдергивать застрявшую иголку.
— Подумаешь, какая нежная! — буркнула она в ответ, и тут раздался характерный щелчок, и в руках у струхнувшей уже сестры осталась игла, обломанная почти наполовину. Она потрогала место укола и, обнаружив, что иголка обломилась на уровне поверхности кожи, окончательно растерялась.
— Так… Ты, вот что, лежи, не двигайся, я пойду, найду сейчас врача, а то… — и, не договорив, медсестра кинулась куда-то по коридору.
Лежать на боку было больно и неудобно — совсем еще свежие после операции швы сильно болели, но делать было нечего, она покорно лежала, как было велено.
Прошло десять минут, двадцать, полчаса — никого не было. Тут даже Софочка заволновалась. Она несколько раз выходила в коридор, хмыкала, но не только врача — ни одной медсестры в отделении не было видно.
Чуть ли не час спустя в палату, наконец, ворвалась запыхавшаяся, раскрасневшаяся медсестра с заспанным, недовольным доктором позади.
Как потом выяснилось, пока она искала дежурного врача, стало плохо какой-то роженице, пришлось ей оказывать неотложную помощь. Дежурный доктор, оказывается, пристроился отдохнуть не в ординаторской, где обычно спят ночью врачи, а во врачебной раздевалке, — "чтобы попусту не беспокоили!" — вот время-то и прошло…
— Ну, что тут опять случилось? — недовольно проворчал врач, подходя к Елене.
— Вот… иголка… обломилась! — запалённо выдохнула сестра.
— Да где?!
— Вот, здесь… в ягодице осталась…
Врач никак ничего не мог найти.
— Да где она, эта иголка?!
Медсестра сама пыталась найти место отлома, и не нашла. Иголка скрылась под кожей. Врач с медсестрой переглянулись. С заспанного доктора мигом слетела сонливость и недовольный вид.
— Что же делать-то будем? — нарочито спокойным голосом спросил он.
— Не зна-а-ю… — испуганно пролепетала сестра.
— Так, та-ак… Ну, вот что, ты лежи в таком же положении, не шевелись, мы скоро придем! — обратился он к Елене, и как-то уж слишком фамильярно хлопнул ее по ноге. Ее покоробило, однако это был не тот момент, когда можно было позволить себе взбелениться.
— Мне тяжело так лежать, — сказала она. — Может, как-нибудь по — другому можно лечь?
— Ни-ни-ни! — испуганно замахал врач руками. — Не вздумай даже! Потерпи, а то, знаешь…
И они с медсестрой выскочили из палаты.
Была уже глухая ночь, роддом спал, когда, разложив Елену на операционном столе, приехавший на "Скорой" хирург, неприязненно покосившись на своего роддомовского коллегу, сказал: "До чего же вы народ безмятежный, дивуюсь!.. Вы что же, сразу-то не могли с нами связаться? Ведь три часа прошло! Кто теперь за последствия отвечать будет? Пушкин?
… Роддомовский врач виновато помалкивал…
Елене хотелось одного — чтобы ее поскорее оставили в покое. Чтобы все это как можно скорее кончилось, и ее перестали, наконец, мучить.
Хирург долго ощупывал место укола, что-то полуворча, полунапевая себе под нос, наконец сказал: "Дай-ка, девушка, посмотрим твои венки"..
Вены у Елены были плохие, это она еще по псишке знала. Это же, уныло осмотрев ее руки, констатировал и хирург. Через некоторое время он нашел хорошую вену на стопе. Елена почувствовала укол, и буквально через мгновение в голове ее все перевернулось вверх дном, и послышался громкий голос хирурга: "Будем пилить!"
Елена испугалась, удивилась: кого пилить? Её, что ли? пилой? — Она дернулась изо всех сил, что-то хотела сказать, и — провалилась в стремительно надвинувшуюся тьму…
Она открыла глаза уже в палате. Первое, что она увидела, кое-как подняв голову — испуганная Софочка. Вот, нарастая, навалилась боль, заныла, казалось, вся спина… Елена застонала.
— Что? Что? Что такое? Нужно что-нибудь? — подскочила к ней Софочка.
— Что… было — что?
— Операция была… операцию тебе делали… иголку вытащили.
Вошла дежурная сестра, молча сделала ей в руку укол — обезболивающее. Через несколько минут стало полегче, боль начала таять, утихомириваться…
Елена лежала на животе, на клеенке. И под ней, насколько она могла почувствовать, была целая лужа какой-то горячей жидкости. Она, приподнявшись на локте, откинула одеяло. Это была кровь.
Оказывается кровоточил послеоперационный разрез.
Прибежавший доктор, еще более заспанный, чем в первый раз, не выдержав, загнул: "Эх, мать твою!.. Не женщина, а тридцать три несчастья!.. Что это все у нее не слава богу?!" — и на рысях кинулся обратно по коридору…