„Не к добру было это баловство“, — подумала старуха, косо глянув на сноху.
Какой противной, какой безобразной показалась ей Тошка! Она во всем виновата, это по ее вине пропадает их дом. Другая на ее месте так бы сказала: „Мама, вот вам Пете, все, что от отца ему осталось, пусть у него будет, у меня другая жизнь — прощайте“. Пусть только ему подпишет, и проваливает, не больно нужна. Но разве она такая? Добро так просто не бросают… Хитра лисанька! Больной прикидывается, стонет, печалуется… А в душе-то, небось, рада-радешенька. А Иван-то — простофиля, уткнулся носом в свои дела и знать ничего не хочет. А ведь и его землю возьмет, и его двор разделит; она уж старуха, свое отжила, спета ее песенка…
Тошка не смела глаз поднять на свекровь, но кожей чувствовала на себе ее ненавидящие взгляды. И куски застревали у нее в горле за общим столом. Ах, изведут они ее! Ох, выгонят со двора. Но куда убежишь? Тетка Гела только так, для виду, к себе зовет. Бог знает, какие у нее расчеты. Небось, думает, что выдаст ее за богатого вдовца? Или будет угождать, пока ей самой выгодно, а потом и она выгонит. Тогда куда? К кому?
Старая, кряхтя, тяжело поднялась из-за стола, обошла Тошку и взяла переполовиненную буханку хлеба.
— А и я не нижу, что хлеба на столе нет, — смутилась Тошка. — Что же ты, мама, мне не сказала, он рядом со мной — я бы нарезала.
— Уж ты нарежешь, ишь какая шустрая! — процедила старуха сквозь зубы и снова наклонила голову.
Тошка оставила вилку, отвернулась от стола и заплакала. Мальчик испуганно взглянул на нее, обернулся к дяде, к бабке, а потом обнял мать и заревел тоже. Старая вскинулась, глаза ее злобно сверкнули.
— Иди ко мне, внучек, иди, родной, — ласково позвала она, протягивая ему руки. Но он сердито отвернулся, замахал ручонкой.
— Не хочу, ты злая, ты плохая!
— Плохая я… всем я плохая…
— А какая же! — вспыхнул Иван, — думаешь, святая великомученица? — Он бросил в раздражении кусок хлеба на стол и стал нервно отряхивать крошки с рубахи. — Век прожила, думай, что говоришь!.. Да от тебя и помешаться недолго!
— Подожди! Подожди! — кивнула она злобно, — от молчунов-то скорее спятишь…
Тошка упала ничком, она задыхалась от несправедливой обиды. „Матушка, зачем ты меня на свет родила? — проклинала она свою жизнь, — зачем кормила-поила, зачем вырастила, раз я такая скверная?.. Неужто мне моего горя мало, так и дома поедом едят?.. И так крестные муки терплю, зачем же сердце мне терзают?..“ Она билась, как подстреленная птица, пальцы судорожно сжимались, словно хотели ухватить что-то ускользающее.
— Нет, это не жизнь, это не жизнь! — кричал Иван, стуча кулаком по столу, — что за напасть такая? Нечистая сила в доме поселилась? Сил нет! Хоть из дому беги…
Петю прижался лицом к матери, ласково гладил ее по щеке, приговаривая сквозь слезы:
— Не надо, мамочка, не надо!
Старая молча следила за происходящим, только лицо ее недобро дергалось. Не трогали ее ни крики Ивана, ни слезы снохи. Вот слова ребенка больно кольнули.
— Не плачь, не плачь, замолчи, — повторял он. — Вот погоди, вырасту, я бабку вздую, будет знать…
„Замолчит она, замолчит, что аж навеки онемеет!“ — думала старуха, пряча свою угрозу в черный платок, низко надвинутый на глаза.
6
После смерти Минчо старая зачастила в церковь. Ставила свечи во все подсвечники, целовала подряд все иконы перед алтарем, оставляла небольшие подношения: то платок, то немного хлопка, то кусочки сахара, а то и какую монету. Потом отправлялась на женскую половину: послушать, о чем бабы судачат. Но больше стояла столбом, глубоко уйдя в свои неведомые мысли, только губы ее неслышно шевелились.
Несколько дней назад достала откуда-то старую икону в деревянной рамке в ярком жестяном окладе и повесила в комнате. Перед ней на полочке появилась коробочка с фитилями. Затеплилась лампадка. Иван с раздражением наблюдал за всем этим, но ничего не мог возразить. Он знал, что она не уступит, да и был уверен, что она только и ждет, чтобы сцепиться с ним. Но в тот вечер, когда она довела до слез Тошку, Иван не стерпел.
— Над людьми измываешься, а потом грехи замаливаешь? — бросил он, когда мать поднялась с пола после своих молитв и глубоких поклонов.
— Над кем же это я измываюсь, сынок? — обернулась она резко, как ужаленная, — уж не над тобой ли?