Гости не знали, как она раньше ее мучила, но им было известно, что после ухода Тошки тетка какие только гадости не разносила по селу. Минчо поклялся ей ноги повыдергать при первой же встрече.
— И чего только приперлась, гадина такая! — шипел злобно Иван. Он хотел было вышвырнуть ее вон, да в такой день вроде неудобно.
— Шкура чертова! — кидал на нее яростные взгляды дядюшка Продан и смолил цигарку за цигаркой.
— Шпионка! — вторил ему Димо. — Ведь все слово в слово перенесет Ганчовским…
А та, хотя и заговорила с бабами, все равно не упускала ни слова из того, что говорилось около Димо. Но скоро перестала вслушиваться в их разговор, потому что Станка Сарайдаркина рассказывала, как Стефан Хычибырзов выгнал свою жену.
— И как начал он ее, оглашенный, молотить, как начал, всю измордовал до синя. И за что? Не хотела нивы свои ему приписать… Да я такому непутевому лоботрясу не то что нивы — рваный башмак не дала бы.
— Да не бил ее, все это разговоры только пустые, просто выгнали бедную, — тихо вступилась Кина.
— Били, били, как же, сватья! — с жаром стала уверять Станка.
— Стефан в это дело не лез, — настаивала Кина на своем. — Хычибырзиха ее выгнала. Мы, говорит, на одну свадьбу три тыщи ухнули, а ты, говорит, без клочка земли заявилась…
— Вот, вот, правильно говорит сватья Кина, — вмешалась Албанка. — Все надеялись, что вот помрет Крыстан, ну хычибырзовской снохи отец, так возьмут в приданое десяток декаров, а вышло-то что? Тут долги, там векселя — кавардак, господи твоя воля!.. Да хоть бы сам потратил, это еще туда-сюда, дак ведь нет — он, оказывается, поручился за Балю Мангова, а Балю-то возьми да и разорись. Вот теперь крыстановским-то платить… И Хычибырзиха осталась на бобах…
— Господи! — перекрестилась Станка. — Манговиха будет городскую барыню из себя строить, а другие за это плати!.. Ну и народ!
— Народ разный бывает! — возразила Албанка. — Вот молодой Хычибырзов начал людей переделывать, в деревне новые порядки наводить, а сам свою собственную жену из дому выгнал… По мне так, не можешь навести в своем доме порядок — грош тебе цена…
Иван покраснел, словно его отхлестали крапивой. Хычибырзов действительно всюду совался, в каждую сельскую свару, и с товарищами ругался, на всех критику наводил, все на виду быть хотел, а сам ни за что определенное не брался. Чтобы замазать свои ошибки, чужие норовил выставить. А жена у него хороший человек, и умная, и передовых взглядов. И дом как надо вела, и ему старалась помочь в общественных делах. Стефан ее прогнал или мать его — сейчас это не имело значения. Албанка имела в виду другое, она метила повыше. Завтра же растреплет по деревне: „Вот смотрите, люди добрые, жен из дому гонят, в своем доме порядка не могут навести, а других уму-разуму учат, новые порядки устанавливают…“ И все это льет воду на мельницу Ганчовских.
Ивану хотелось сказать Димо об этом, но тот придвинулся к дядюшке Продану и внимательно его слушал. С деревенских покосов, с риса и прошлогодней засухи разговор перешел на анис. Из всего села только один дядюшка Продан регулярно снимал хороший урожай аниса. В это лето анис совсем не уродился, только у него одного все в порядке.
— Уж не колдуешь ли ты, заговоренное слово знаешь какое-то, — шутил Димо, — каждый год у тебя твердый доход, а у нас… что тут поделаешь…
— Слово-то вот где, — ухмылялся, польщенный, дядюшка Продан и указывал пальцем на лоб.
— Я моему-то говорю, — начала одна круглолицая баба, растягивая слова, то и дело облизывая свои сочные красные губы, — ты примечай, когда свояк Продан сеет, и ты за ним. А он мне: я, говорит, все, как он, вроде делаю, а все, говорит, не так выходит, будь оно не ладно! Свояк Продан, говорит, знает и как землю подготовить, и как семена выбрать, а из нас какие земледельцы!
Дядюшка Продан вытер усы, чтобы скрыть свою широкую улыбку, и произнес важно:
— В любом деле свой подход нужен. Меня вот и Ганчо Хаджиолов спрашивает: как, дескать, ты сеешь этот чертов анис, и все без промашки. А я ему: ты, говорю, мне скажи, как ты кукурузу каждый год выхаживаешь, тогда и я тебе скажу.