Некоторые гости уже складывали салфетки, другие еще продолжали трудиться над тарелками. Тошка то и дело заглядывала в комнату, подносила блюда, накладывала на тарелки, угощая гостей:
— Кушай, тетенька, попробуй, сватушка, ты, дядя, кутьи совсем не берешь…
— Присядь и ты, что суетишься, — ласково пожурил ее дядюшка Продан. — Все на ногах да на ногах… Да и нечего больше носить, мы уже сыты…
Гости придирчиво осматривали ее со всех сторон и одобрительно кивали головами. Тошка высохла, вся в черном, юбка висит, как на вешалке. Нет и следа от былого румянца на впалых щеках, огромные, глубоко запавшие глаза горят лихорадочным блеском.
— Высохла, бедняжка, — шепнула Станка Сарайдаркина на ухо Албанке.
— Тебя бы на ее место, и ты бы высохла, — ответила Албанка, зло взглянув на Тошкину свекровь.
Старая сидела под навесом в углу и лениво жевала. Время от времени она обращалась к гостям: „Кушайте же, кушайте…“ И только, когда видела, что у кого-нибудь из гостей тарелка пуста, тяжело поднималась, со вздохом выпрямлялась и, опираясь рукой на спины сидящих вдоль стола баб, нарочито шаркая ногами, направлялась на кухню принести еды. И так раза три-четыре.
— Да что ты все ходишь, Марела! — упрекнула ее, наконец, Кина, почувствовав себя неудобно. — Если чего нужно, так скажи, Тошка помоложе, принесет.
— И я еще могу, сестрица, — ответила она спокойно, как будто не делала это нарочно.
— Только из снохи жилы тянуть, вот что ты можешь, — прошипела Албанка; гости сделали вид, что ничего не слышали, но лукаво переглянулись. Старуха и бровью не повела. Она шамкала ртом, низко наклонившись над столом, и только время от времени вскидывала голову, словно пробуждаясь от тяжелой дремоты.
— Всего сорок дней прошло, а как скрутило ее, на себя не похожа, вроде и не Марела.
— Со снохой не ладят, — шепнула круглолицая соседка.
— Это уж сроду так: без хозяина и дом сирота, все не так, как надо…
— Ивана женят! — снова доверительно придвинулась к ней соседка.
— Да пора уже.
Бабы шушукались, обменивались многозначительными взглядами, важно кивали головами. Кое-кто уже заворачивал просвиры, убирали салфетки, народ начал подниматься.
— Куда же вы, — забеспокоилась Кина. — Кушайте, кушайте, на помин души Минчо.
— Спасибо, будет уже, — ответила Гана, вставая из-за стола.
Поминки кончились.
Тошка и свекровь прощались с гостями, провожали до ворот, наказывая передать поклоны и приветы, доканчивали последние разговоры. На улице высказывались самые скрытые тайны, обменивались самым сокровенным, выуживали на дорожку забытые сплетни. Там и старая увлеклась разговорами, каждому сказала по словечку и в свою очередь узнала массу интересного.
Когда Тошка вернулась под навес и зашла в кухню, Албанка, выбрав удобный момент, дала ей знак, кивнув на боковушку. Тошка поколебалась: идти или не идти, а потом решила пойти. Тетка молча дернула ее за руку и увлекла в комнату.
— Тошка, родная! — укоризненно покачала она головой. — Что ж это ты так похудела, дочка? Да разве можно так, на кого же ты похожа стала, да краше в гроб кладут! Что с тобой? В чем дело?.. Где красота твоя, доченька? Где твое дородство?
— Ничего, тетенька, здорова я, — ответила Тошка дрожащим голосом.
— Как ничего, дочка, да ты только глянь на себя! И до сих пор не зайдешь ко мне, не поделишься бедой?
— Да как зайдешь? — начала оправдываться Тошка.
— Как зайдешь? — переспросила с жаром Албанка. — Неужто боишься ее, эту холеру? Да ведь ей только в могиле угодишь, сычихе проклятой! Что ж ты до сих пор мне слова не сказала, почему молчала?
Тошка едва сдерживала подступившие к глазам слезу.
— Да кто же тебе ближе, чем я, дочка? Да ведь я тебе за мать была, от вот такусенькой тебя выходила, выкормила… И я позволю ей над тобой измываться? Да знает ли она, что такое дочь воспитать, сучка бешеная!
Албанка перевела дух. Глаза ее горели. Тошка всхлипнула.
— Мучит тебя, а? — обняла ее Албанка.
— Мучит.
— Ах она, змея подколодная! Ах, подлюга проклятая! — скрипнула Албанка зубами.
— Тетенька, прошу тебя, — прижалась к ней Тошка. — Ни словечка никому, слышишь?.. Как матушку родную прошу… Ославят меня по деревне, жизни мне не будет…
— Тебя ославят, доченька? Да ты что? Вся деревня знает, какая ты у меня смирная да кроткая, словно голубонька! Уж коли кого ославят, так эту сучку ославят; думаешь, люди не знают, что это за штучка, а ты о ней тревожишься?