По обыкновению, в половине шестого Лыков вставал, умывался, будил помощников и шагал на кухню. Машу не будил, жалел. «Пусть спит, может, подрастет, малявочка», — думал он и, взглянув на нее с жалостью, шел к дверям. Иногда спохватывался, подбрасывал в «санаторную» печь дров, затапливал: «Пусть встанут в тепле. За день намаялись, за ночь нашептались…» — и выходил на улицу. Туман обжигал холодом грудь. Покашливая, Лыков выкуривал папиросу, подсаживался к плите, запаливал приготовленную Валерой с вечера берестину, разводил огонь, ставил котлы и, подремывая подле плиты, поджидал помощников. Начинался новый день.
Помощников Лыков особенно уважал. Валера с Машей были определены на кухню, как и он, постоянно, а третий помощник менялся ежедневно. Нравился ему Валера. Изо дня в день преображал тот кухню: появлялись новые полки для посуды, продуктов и хлеба. Мастерил их Валера замысловато, украшал резными утками и петухами. И топорище вытесал необычное — смахивало оно на шею лебедя.
— Это ты молодец! — одобрял Лыков его работу. — Будто и не месяц нам здесь с тобой коротать. Однако дело хорошее.
К Маше после их ночной встречи у озера Лыков стал относиться неспокойно, словно бы и боязливо. Временами тошно было видеть ему, как ластится она к Валере. Сам же будто остораживал в себе доброе чувство к ней, старался избегать ее взгляда и разговоры-то вел только по делу.
На кухню заглядывал Семен Исаевич Тупиченко, и словом не обмолвившийся о первом их знакомстве. По-прежнему улыбался, но улыбка та́ Лыкова уже не трогала, он привык к ней, поняв, что она значит. И все же когда Тупиченко заговорил с Машей, Лыков насторожился и подошел ближе, ловя себя на мысли, что ему хочется оградить ее от общения с доцентом.
— Знаешь его? — спросил он Машу, когда Семен Исаевич ушел.
— Работала его секретарем, проректором он был… В сущности… — она посмотрела на Лыкова и замолчала.
— И все? — спросил он, волнуясь от мелькнувшей догадки.
— Не все… — Маша покраснела. — Не лез бы в душу, Петя… — И пошла прочь.
— Эх, Машуль, что ж ты! — сказал он тихо, но она, казалось, услышала его, а когда Обернулась, Лыков заметил на ее глазах слезы. И вспомнил шепоток сутулого парня в адрес Тупиченко: «Машкин приехал… За «академку»…» «О господи, бедная Маша!» — прошептал Лыков.
Лыков вспомнил, отчего жилище в полуподвале печковского клуба ребята обозвали «санаторием». Спали там в одежде, укутавшись в одеяла, на соломе, укрытой брезентом, головами упираясь в бревна сруба, некоторые спали в привезенных с собой спальных мешках. Нары тогда еще пахли свеженарезанными досками. Кто-то из ребят тогда и заметил, что «воздух в жилище санаторный — сено-солома».
Лыков большую часть дня проводил в кухонном сарае и появлялся в «санатории» вечером или к ночи. После недавнего вечера ему и вовсе не хотелось приходить на ночлег. В тот вечер он застал в «санатории» целый концерт. Студенты хохотали над шалостями общего приятеля, тракториста Гешки, под мухой, видно случайно, забредшего к ним на огонек.
— Давай, Гешка! Давай-давай! — кричали из углов под бренчанье гитары. Гешка давал: покачиваясь, разворачивался на каблуке, подбрасывал над головой обмякшие руки. Когда дело доходило до присядки, колени Гешкины подгибались — и он оказывался на полу. Гешка хмельно ухмылялся и начинал все сызнова…
Смех скоро стал затихать. Однообразные коленца надоели зрителям. Затихла и музыка.
Гешка в недоумении остановился посреди полутемного зала и, хмельно расплывшись в улыбке, вглядывался в застывшие по углам белые лица…
— Игра-ай! — крикнул он наконец. — Играй твист… — В наступившей тишине он неловко притопнул на месте. — Игра-ай!
Из углов шелестнул хохоток.
— Играй! — настаивал Гешка. Тяжело дыша, он содрал с себя переваленную в соломе фуфайку, топнул ногой.
— Будя, будя, Геша, — послышался в ответ фальшивый голос того самого сутулого студента. Он ловко, по-обезьяньи, подкрался к Гешке, подхватил под руки доверчиво расплывшегося в улыбке мужика, подвел к дверям и вытолкнул на улицу.
Лыкова словно холодом обдало. Он слез с нар, осмотрел белые лица, равнодушно молчавшие, заметил любопытствующий взгляд Тупиченко. Забренчавшая было гитара умолкла. Лыков задел головой низко висевшую под потолком лампу. Сделал движение рукой, словно собираясь сказать что-то важное, но, заметив брезгливую улыбку Тупиченко, только и сказал:
— Так нельзя… — И направился к двери.
Гешка завалился у входа и засыпал, обиженно уставившись на фонарный столб. Лыкова он будто и не заметил, лишь перевел на него безразличный взгляд.