— Воистину воскресе, доченька! С праздником и тебя, будь здорова и счастлива!
Софка с большим подносом, покрытым вышитым полотенцем, спустилась снова в кухню, чтобы расставить на нем стаканы и чашки для гостей.
Тем временем Магда выскочила из кухни и полетела к воротам. В воротах стоял «дедушка», поп Риста. Постукивая перед собой палкой, он шел, опираясь на плечо мальчика. Полуслепой, согбенный, с длинной, почти желтой от табака и чубуков бородой, с густыми седыми прядями волос на лице, священник трясся от старости и с беспокойством озирался, туда ли он попал. Изрядно поношенная ряса свободно болталась на его плечах.
Магда подошла к его руке и похристосовалась с ним. Он, мигая, пристально вглядывался в нее, силясь припомнить, кто это, так что Магда, переминаясь перед ним с ноги на ногу, сама помогла ему.
— Это я, дедушка. Я, Магда, Магда.
С трудом, словно сквозь сон, он вспомнил ее и хриплым от старости и затворнического бдения, но все еще громким голосом сказал:
— Ах, это ты, Магда? А я никак не мог тебя признать.
Магда повела его в дом. Мать торопливо, обрадованная, что он не забыл их и по-прежнему пришел навестить их первыми, сошла вниз и бросилась ему навстречу.
— Спасибо, дедушка! С праздником, дедушка!
Поцеловав ему руку и поддерживая его, она повела его уже сама. А он, трясясь, опираясь на ее руку и постукивая перед собой палкой, шел, бормоча словно спросонок:
— Ох, ох, Тодора! Как живешь, Тодора? Что поделываешь, Тодора?
Софка тоже выбежала, обрадованная его приходом, и поцеловала ему руку. Сопровождаемый женщинами, он подошел к лестнице и остановился.
— Не смогу я наверх. Лучше уж мне внизу, на кухне, остаться, трудно мне, — принялся он отговариваться.
— Сможешь, сможешь, дедушка.
Поддерживаемый обеими хозяйками, он полез наверх. Одну ногу старик легко ставил на ступеньку, а со второй дело шло хуже, он с трудом подымал ее и ставил рядом с первой. От него несло нюхательным табаком и еще каким-то застарелым сухим, дурманящим запахом. Когда наконец он доплелся наверх и его усадили на тахту, священник, почувствовав себя устойчиво, заговорил:
— Ну, как поживаете? Что поделываете? Живы, здоровы? А я вот, — продолжал он все тем же тягучим голосом, словно про себя, — никак не помру, никак на тот свет не попаду. И бога о том прошу, а он все не хочет меня прибрать. Тяжко мне, Тодора. Невмоготу прямо. Не вижу, не слышу, да и своим помеха.
Он стал жаловаться, как жалуются все дряхлые старики, не потому, что им надоело жить, а потому, что замечают, насколько они теперь лишние в доме, как все домашние махнули на них рукой, запрятав в дальнюю комнатушку. Пусть сидят там безвылазно да пьют и едят, что принесут; из-за старости и всевозможных немощей ни дочери, ни снохи за ними не ходят, даже в комнату боятся войти, одни слуги, и то только мужчины, имеют с ними дело. Но вдруг старик остановился, сообразив, что неладно, особенно в такой день, говорить о себе, и начал расспрашивать о хозяине, об эфенди Мите, которого он крестил, а потом и венчал с Тодорой и с отцом которого, свекром Тодоры, они были неразлучными друзьями с самого детства.
— А что мой Митица? Где он? Здоров ли? Почему никогда не зайдет повидаться со мной, когда приезжает? Сколько раз спрашивал я своих и о нем и о вас, а они то ли не отвечают, а может, и отвечают, да я не слышу и думаю, что они ничего не говорят.
— Здоров, дедушка, здоров! — кричала ему в ухо Тодора. — Три дня, как был от него один албанец. Всем кланяется, прислал немного денег к празднику, а Софке шелку и ситцу. Приехать еще не может. Дела не пускают.
Тут вошла Софка с подносом, и мать замолчала. Пока Софка угощала священника традиционным вареньем, улыбаясь его беспомощности, — он не видел, что она ему давала, пожелтевшие, костлявые пальцы его дрожали, и ей пришлось самой класть ему ложку в рот, — мать скрутила сигарету и, зажженную, вложила ему в пальцы. А когда Софка, зная его пристрастие, предложила ему не один стаканчик ракии, как прочим гостям, а поставила на столик, придвинутый к его коленям, сразу пять или шесть, и мать, не успевал он докуривать одну сигарету, уже потчевала его другой, — священник совсем разомлел, распахнул рясу и, блаженствуя, принялся благословлять хозяев, какими только ласковыми именами их не называя.
Однако мальчик, который его привел, стал кричать снизу, что им пора домой. Софка и Тодора тут же поняли, что старику больше не надо давать пить, что домашние послали мальчика не только как поводыря, но и с тем, чтобы тот не разрешал старику засиживаться, — боялись, как бы он не вошел во вкус и не отправился с поздравлениями по другим домам, где бы и напился. Они знали, что, представься старику случай, он не упустит его; несмотря на старость, он был прожорлив, как ребенок.