Новобрачный спал у ее ног, почти на голом полу.
Как только его привели, он заснул спокойным, глубоким сном, вытянув руки вдоль тела и поджав колени. Опасаясь, что во сне он может случайно положить голову на одеяло, которым была укрыта Софка, запачкать его или смять, он подвернул его и отодвинул от себя.
В окне чернели колесо колодца и стены ограды. Снизу из конюшни слышались шорох и возня скотины, но в доме все было тихо, мертво.
Чтобы стряпуха, войдя на рассвете, застала все, как положено обычаем, Софке пришлось самой поднять молодожена и снять с него пояса. Он так крепко спал, что даже не проснулся. Софка сняла с него пояса, раздела и втащила в постель; укрыв и себя и его одеялом, она стала ждать утра. Волосы мужа касались ее шеи, лица и слегка кололи — подобно всем детям, он был коротко острижен; от его недавно вымытой головы пахло теплой водой и мылом.
Софка не вставала. У нее началась горячка. Днем она лежала без памяти и лишь по ночам приходила в себя. Сбоку у изголовья стоял поднос с едой и питьем, которые свекровь приносила днем, когда Софка была без сознания; после всего того, что произошло, ей было стыдно смотреть снохе в глаза, а тем более говорить с ней. В ногах постели, на голой циновке, полураздетый, спал, свернувшись калачиком, муж Томча. Софка поднималась. С трудом приводила в порядок постель. Затем брала мужа к себе; она не хотела никакого снисхождения, не нуждалась ни в чьем сожалении и сострадании. Она уже столько выстрадала, что готова была выпить чашу до дна!
Плача, она обнимала и целовала сонного Томчу. Затем, растревоженная, почти в беспамятстве поднималась и выходила во двор, в глухую, безмолвную ночь, огражденную стенами. Арса, оберегая ее, прятался в каком-нибудь углу, а потом выходил и спрашивал, не надо ли чего. Но Софка не только ничего не просила, но, словно бы не узнавая, смотрела на него таким странным, помутневшим взором, что у слуги волосы вставали дыбом и мурашки по спине пробегали. Так ходила она по двору, не опоясав шальвар, с растрепанными и прилипшими на висках и на шее волосами, в широко распахнутой рубашке, из-под которой виднелась ее сверкающая горячая грудь. Потом возвращалась в комнату, снова ложилась и плача обнимала и целовала мужа, моля бога, чтобы он продлил ночь и ее одиночество.
Так проходила ночь; только к утру, разбитая и измученная, Софка погружалась в глубокий, лихорадочный сон и весь день металась в жару и бреду. И как ни странно, болезнь помогла ей, она избавила ее от всех обрядов после свадьбы и первой брачной ночи: осмотра, угощений, посещения соседок и родственниц, при которых она должна была быть веселой и довольной…
XXVI
Понемногу Софка начала вставать, и не потому, что лучше себя чувствовала, а чтобы успокоить семью и особенно свекровь. Правда, выходила она из своей комнаты только к обеду, осунувшаяся, с повязанной головой, опухшими глазами, воспаленные губы ее дрожали, уголки рта были опущены, словно она вот-вот заплачет. Но теперь горе ушло внутрь, слезы сделались тихими, умиротворенными, которые порой бывали даже приятны.
С каждым днем Софка поправлялась и успокаивалась. Из ее родных никто — ни отец, ни мать, будто сознавая свою вину, не приходили. А ее послесвадебной горячке не придавалось никакого значения. Это считалось в порядке вещей. Предоставленная сама себе, Софка постепенно возвращалась к жизни. Начала ходить по дому и даже работать. Стала одеваться, прихорашиваться, носить в волосах цветы, вновь ослепляя и поражая свекровь и всех домашних своей пышной красотой, ставшей еще ярче. Как и у себя дома, она ходила полуодетая, распоясанная, и это еще больше подчеркивало ее талию и крутые бедра. Свекровь не могла на нее нарадоваться. Когда Софка, хлопоча у очага, наклонялась, отчего красота плеч, груди и закинутых назад волос проступала еще сильнее, свекровь, сидя рядом, не могла удержаться, чтобы осторожно и робко, словно боясь повредить, не поправить на ней платье, при этом с особым удовольствием она придерживала ей шальвары у колен, чтобы они не запачкались о пепел. Целыми днями свекровь готова была сидеть в Софкиной комнате, забившись в угол, и смотреть, как Софка разбирает вещи, вынимает из сундука платья, безрукавки, нарядные рубашки, шелковые платки.
Так проходили дни. Спать ложились рано. За долгие одинокие ночи можно было вволю наотдыхаться, зная, что завтра все начнется сызнова. И не будь воспоминаний о той страшной ночи, о свекре и о его последующем исчезновении, было бы, наверное, совсем хорошо. Но и это стало как будто забываться. Софка начала его даже оправдывать. Он был пьян, свекровь со стряпухой не сумели с ним как следует поговорить, вот он и не давал новобрачным войти в их комнату, а вовсе не потому, что у него были дурные намерения. Но почему же он, как уехал на границу, так и не возвращается, пусть не для того, чтобы извиниться перед Софкой, но хотя бы для того, чтобы людей, а особенно ее родных, убедить в том, что ничего не произошло!