И единственное, что иногда беспокоило Софку, так это муж, Томча. Обычно это случалось тогда, когда она оставляла его одного, когда, то ли заработавшись, то ли устав и пресытившись им, она дня три не подпускала его к себе и он переставал чувствовать ее близость. Софка хлопотала либо по дому, либо на кухне, а Томча был в амбарах и на конюшне со слугами и поденщиками. Софка замечала, что, когда он знал, что она не может его слышать и видеть, и обнаруживал, что один из слуг украл что-нибудь или совершил другую провинность, глаза у него начинали сверкать ужасным, нечеловеческим блеском, челюсть выдавалась вперед и тряслась, зубы выбивали дробь. И, к ужасу Софки, ей сразу бросались в глаза его руки, такие же, как у Марко, короткие и волосатые, такая же короткая, плотная шея, низкий лоб и длинный высокий затылок.
Софка сама не знала почему, но сходство Томчи с отцом, проявлявшееся, когда он приходил в ярость, каждый раз пронзало ее словно острым ножом. Но стоило ей позвать его, придав голосу побольше нежности и ласки, как с него немедленно все слетало. Он бежал к ней, как всегда, с готовностью, обрадованный, что она зовет его, что он ей нужен, что он может ей услужить, и, счастливо улыбаясь, спрашивал:
— Что нужно, Софка?
XXIX
Когда Томча вырос, то и он, и особенно свекровь стали уговаривать Софку продать постоялые дворы и все имения, находящиеся на границе и в Турции, и выстроить неподалеку от торговых рядов большой красивый дом. Софка ни за что не соглашалась. И не потому, что не хотела, а потому, что люди, в особенности родичи мужа, могли расценить это как желание отгородиться от них и от деревни, это дало бы повод для разговоров, что вот, мол, начали транжирить, спускать нажитое. С другой стороны, она боялась, что Томча может истолковать ее отказ неправильно. Он был с ней по-прежнему предупредителен и робок, вечно жил в страхе, что сегодня она его не позовет, не захочет терпеть в своей комнате, в своей постели. Он все еще не мог побороть скованности и, оставаясь с Софкой наедине, никогда не чувствовал себя вполне непринужденно и свободно, как чувствуют себя с женой. Поэтому, чтобы Томча не объяснил ее отказ желанием, сохранив на границе постоялые дворы, освободиться от него на несколько недель и месяцев, которые он проводит там, Софка в конце концов согласилась построить в торговых рядах трактир и несколько лавок для сдачи в аренду; дом же слегка подновить, а позади разбить сад.
Так и сделали. Весной сад уже был почти весь перекопан. У стены белели кучи извлеченных из земли камней. Мягкая, взрыхленная почва чернела. Кроме их комнатки, побелили снаружи весь дом, а также большую горницу с ее черными, изрешеченными пулями балками и потолком. Конюшню освободили, оставили там одного рыжего коня; из потрескавшихся стен уже не вылезала солома и не падала вниз, смешиваясь с конским навозом и распространяя зловоние. Все было вычищено. Массивные, как дом, крытые ворота грозили разрушением. Когда ворота снесли, — а они заслоняли собой весь дом и двор и придавали им запущенный и мрачный вид, — дом как бы освободился и наполнился светом, блеском, и хоть и одноэтажный, но побеленный и заново перекрытый, стал выглядеть привлекательней.
Сколько раз Софка стояла с вязаньем в руках, зажав под мышкой клубок, и смотрела, как рушили ворота! На ней были шальвары из пестрого искусственного шелка, низ которых был расшит золотом. Из-под них выглядывали ее округлые пятки в белых нитяных чулках. Нитки дукатов на груди почти прикрывали застегнутую у шеи кружевную рубашку. Бедра у нее были уже не девические; как у всякой молодухи, они стали шире и круче, что еще сильнее подчеркивало стройность талии. Лицо совершенно чистое, кожа возле ушей, на подбородке и скулах была молочно-белой. Волосы, повязанные платком, были подобраны до последнего завитка и открывали сиявшие белизной округлые плечи. От всей ее фигуры веяло уравновешенностью и довольством, что лучше всего читалось в ее спокойном взоре, в сдвинутых, тонко изогнутых бровях, в счастливой улыбке на томных влажных губах.
Увидев, что Софка стоит у ворот одна, Томча немедленно устремлялся туда. Склонившись к ней, он принимался показывать, что ломают и как будут строить. Заметив их вдвоем, свекровь не выдерживала и, бросив выкипающие на очаге горшки, спешила к ним. Но чтобы это не бросилось в глаза, она всегда выдумывала себе дело на конюшне или у мусорной ямы. И все для того, чтобы незаметно для них из какого-нибудь темного угла конюшни беспрепятственно наблюдать за ними. Мать не могла наглядеться на Софку — со счастливой улыбкой на губах, сияя черными глазами, повернувшись к мужу, она слушала, что он ей говорит и показывает. Лицо Софки выдавало, что она отлично понимает, что и мужу это неинтересно, что он пустился в объяснения только ради того, чтобы побыть рядом с ней, смотреть на нее и наслаждаться ее красотой. Свекровь видела, что и Софке приятно, когда Томча наклоняется к ней и объясняет, размахивая руками; а руки у него стали длинные и вылезали из застегнутых и тесных рукавов минтана; окрепшие ребра и лопатки раздались и были приметны, когда он нагибался.