Темнеет рано. Наш «Эскорт» мчится сквозь преждевременно наступившую ночь. Я не различаю дорожные знаки. Не смотрю на пейзаж, освещенный луной. И только по радио играет какая-то старая, давно позабытая мелодия, и байки про Флера и Адониса становятся все более фантастическими.
Фабио пригласил нас поужинать. Он провел нас в свою личную комнату для медитаций. Комната была обставлена вполне элегантно, хотя и достаточно строго, без излишеств и очень по-мужски: кожа и гнутая сталь, мебель от Bauhaus; на стенах – цветные плакаты в рамках, искрящиеся морские пейзажи и дельфины, выпрыгивающие из воды; все очень стильно и очень серьезно; единственный несерьезный предмет, вернее, два предмета – два плюшевых кота Гарфилда на монашеской койке с водяным матрасом. Дорогая стереосистема с черным матовым корпусом. В колонках тихонько шуршит «Simply Red». Фабио накинул шелковое кимоно и уселся по-турецки перед низким японским столом. Молодой послушник принес четыре маленьких мисочки с рисом и поднос с суши. Вкушая деликатесную рыбу, мы благопристойно потягивали подогретое сакэ.
Фабио рассказал нам историю знаменитого японского самурая, Чиппендейла и интеллектуала Юкио Мисимы, которого почитали и уважали в Братстве за тот стильный способ, который он применил, дабы смыть с себя позор за свою прискорбную приверженность к греческим взглядам – в качестве наказания за свои содомитские увлечения он выбрал сеппуку.
Я наслаждался тонким вкусом суши, и тут настроение беседы неожиданно изменилось. В комнате как будто стало темнее – подобно тени от крыльев гигантской летучей мыши, черная злоба затмила свет. Фабио смотрел на меня очень серьезно. Его пристальный взгляд пригвоздил меня к месту. Сердце замерло в груди и не билось секунд, наверное, пять. Где-то на заднем плане смеялись Валькирии; в доме с привидениями трепетали белые занавески; небо цвета берлинской лазури вдруг сделалось черным, безумная «Звездная ночь» Ван Гога затмила синь. Тишина опустилась на мир мелкой пылью. У меня по рукам побежали мурашки. Нет, не мурашки, а черные пауки. Я жалобно пернул от страха.
А вот и реальность. Подъезжаем к заснеженной станции, выгружаемся из машины, садимся на поезд – ночной поезд в Хельсинки, – бросаем сумки в купе и сразу же мчимся в вагон-ресторан, где я сейчас и сижу, и пишу эти заметки. Дежа-вю?
И последнее, что я хочу сказать о Чиплендейлах, прежде чем мы с ними встретимся лично, уже завтра вечером: они спасли нас, обычных парней, от тяжких душевных терзаний насчет наших обрюзгших тушек, потому что, глядя на их совершенные торсы, мы сделали вполне очевидный вывод, что все Чиппендейлы – гомосексуалисты. Таким образом, всякий крендель с хорошим, подтянутым, крепким телом – наверняка тоже гомик, то есть не настоящий мужик, как я и все мои друзья. А женщинам нужны как раз настоящие мужики, а не какие-то самовлюбленные педерасты, которые целыми днями качаются в зале. Отсюда вывод: если ты – обладатель пивного брюшка, то носи его с гордостью. Примерно в таком вот ключе.
Скучно. Разговор потихонечку выдыхается. Пиво в буфете какое-то бледное и, судя по виду, совершенно безвкусное.
Наши попутчики? Да так, ничего интересного: компания аккуратных и чистеньких мальчиков в военной форме, две какие-то соски старшего школьного возраста, которые, как я заметил, привлекли внимание Гимпо. Он, кстати, рассказывает нам истории про Порт-Стенли, как там все было уже после того, как аргентинцы «выбросили полотенце»: там была одна телка, она работала в рыбном ресторанчике; толстая, страшная, как смертный грех, но зато она никогда никому не отказывала. По словам Гимпо, она обслужила всех офицеров и рядовых их полка. Так что ему стоит только взглянуть на девчонку, и он сразу же определит, шлюха она или нет. А еще Гимпо выдвигает одну теорию, очень даже заслуживающую внимания:
– Бабам нравится, когда у мужика есть пузо, потому что тогда они могут не так терзаться насчет своего целлюлита.
Ладно, обратно в купе. Лежим на полках, поем песни Джонни Кэша. Z пересказывает нам отредактированные выдержки из биографии верного гастрольного администратора «Love Reaction».
– Вы тоже знаете про блудницу? – спросил Фабио хриплым, благоговейным шепотом.
Рост у Джонни – шесть футов, четыре дюйма. Он сложен, как гранитная стена. Он полукровка и сирота. Отца у него не было никогда, мать не смогла с этим смириться, так что он вырос в приюте доктора Барнардо. Как и все дети, он смотрел детские передачи по телику. Он смотрел «Blue Peter».
– Какую блудницу? – спросил Билл, его рука с палочками для еды, на которых болтался кусок влажной макрели, застыла на полпути между миской и ртом.