— Да, Берта, я уже слышала про этот завод. Возможно, я тоже пойду туда работать. Только сейчас зима, дорога никуда не годная.
— А я, пожалуй, в сапогах стала бы ходить. Если бы кто-нибудь из наших пошел, я бы тоже пошла, хотя бы с месяц поработала. Говорят, к ним совсем мало кто из женщин идет. Никому неохота в этом запахе мучиться. Вот почему они и платят хорошо. Тридцать марок в месяц, и даже тридцать пять. Я все же, пожалуй, попробую.
— Ханнинг не пустит меня на завод, — говорит Густа.
Чека на утюге начинает тарахтеть. Густа заменяет ее другой, раскаленной, взятой из жаровни. Берта присела.
— Ну как твой малыш, Берта? Как-нибудь надо будет к вам забежать…
— Конечно, зашла бы, Густа… Обязательно зайди. Знаешь, вчера он в первый раз так легонечко улыбнулся. Он уже немного окреп. Но все равно еще крошка.
Густа Штрезова ставит утюг на блюдце, достает новую штуку белья из корзины и, распрямляясь, произносит:
— Скажи-ка, Берта. Я давно уже хочу тебя спросить: когда вы» собираетесь крестить мальчонку? Давно уже пора бы. А то как бы с ним чего не случилось.
Берта не торопится с ответом. Она поднимает плечи и снова опускает их. Руки у нее сложены на коленях.
— Ах, Густа, с этим можно и подождать. А к тому же Вильгельм хочет сэкономить на крестинах.
— Как? Вы не хотите крестить мальчишку? Бог ты мой! — говорит Густа и бросает быстрый взгляд на Иисуса в терновом венце. — Тогда ведь у него не будет счастья в жизни! Тогда ведь он будет язычник, Берта.
— А ты счастлива? А я счастлива? А Ханнинг твой и мой Вильгельм счастливы? Видно, не от крещения зависит счастье. Мы то ведь все крещеные.
— Бог ты мой, Берта, грех так говорить.
— Но это правда, Густа. Вильгельм нынче стал совсем как бешеный. Ты знаешь, он недавно Бюннинга избил.
— Да, но Ханнинг говорит, что поделом. Бюннинг очень плохой человек.
— Плохой человек, плохой человек! — говорит Берта, вспылив. — Как будто от этого легче. Вот засадит он теперь Вильгельма в тюрьму, что тогда?
— Думаешь, управляющий это сделает? — спрашивает Густа. Она еще не задумывалась о такой возможности. Она живет с мужем и детьми своей жизнью, под образом спасителя в терновом венце. Она помогает всюду, чем только может, она участлива к судьбам людей, окружающих ее, но практического смысла у нее все же маловато.
— Постой, Берта, — говорит она, помолчав, — как же он может, ведь Ханнинг говорит, он сам больше виноват, через него Стина пострадала.
— Виноват, виноват… — говорит Берта. — По мне, раз Стина остается у нас в доме, то Вильгельм мог бы спокойно взять билет на-лов угрей, я так считаю. А он вдруг не желает. А потом еще избил управляющего — просто рожа его мне не понравилась, говорит. Нет, Густа, Вильгельм, наверно, чуточку свихнулся.
На это Густа ничего не отвечает. Мысли ее все еще заняты тем великим грехом, на который решились Вильгельм Штрезов и Берта: не крестить ребенка!
— Окрестили бы своего малыша Отто, тогда все бы сразу наладилось.
Тут до слуха женщин доносится песня.
— Ты только послушай, Густинка! Они уже подожгли костер. Ох, и жалко добра! Я бы этим целую зиму печку топила, наши-то дрова уплыли… Ну, ладно, пойдем сходим, поглядеть все равно интересно. А то ничего и не застанем.
И когда женщины минуту спустя выходят из дома, в воздухе звенят детские голоса, поющие песню:
Мужчины сидят в трактире у Мартина Биша. Батраки из имения только что ушли на костер. Так распорядился Бюннинг. Однако рыбаки не пошли с ними. Бюннинг требовал участия в торжествах, за это он обещал заплатить. Ну, а главные торжества — во всяком случае то, что рыбаки понимают под торжествами, — уже закончились. Костры жечь — это детская забава. А здесь Ханнес Лассан просил послушать внимательно, что он им скажет, у него есть какое-то предложение, и, кстати, никого из угреловов нет. Не каждому нужно знать, о чем пойдет разговор…
Ханнес говорит вдвое короче, чем Бюннинг, но его предложения дельны и обоснованны, из них может выйти толк. Это сразу видно.
Ханнес рассказывает о городе. Недолго, в нескольких словах. В городе многое обстоит иначе, чем здесь в Дазекове. Там рабочие знают, чего они хотят, говорит Ханнес Лассан. В городе рабочие объединились, и хозяевам уже не так легко жилы из них тянуть. Но и в городе, на заводах положение трудящихся ненамного отличается от положения бедняков в деревне и рыбаков в здешнем поселке.