— А-а, плевать! — говорит Ханнинг и начинает громко и фальшиво насвистывать «За калиткой, у колодца». — Песня — первое средство против старых баб, кошек и всякой нечисти, — серьезно объясняет он. Это его любимая песенка. Боцман доволен своим братом.
— Знаешь что, давай возьмем Вендланда!
— Гм-да, — мычит Ханнинг, — ничего лучше не придумал?
— А ты?
— Нет.
Они складывают свою ношу на причал и потирают плечи.
— Штиль сегодня не удержится, — замечает Ханнинг. — И улова сегодня не будет.
— Да, штиль не удержится, больно уж тихое утро. Но поглядим, что-нибудь да поймаем.
Рыбаки стоят на пристани и смотрят на воду, черную как ночь. Как ни стараются оба казаться равнодушными, но стычка с Кочергой явно выбила их из колеи.
— Как Берта? — ни с того ни с сего спрашивает Ханнинг.
— Да ничего… Скоро родит, и тогда все наладится. Только обязательно надо что-нибудь привезти сегодня. Иначе Бюннинг не даст больше молока.
— Эх, был бы я управляющим! — говорит Ханнинг. — Я бы всем давал молоко, хоть за деньги, хоть в долг…
Боцман, смеясь, хлопает брата по плечу. Ханнинг тоже смеется.
— Пошли, заберем Ис-Вендланда. Он хотя и лодырь, но, может быть, поедет.
Они проходят немного в направлении западного мола, потом сворачивают налево.
— У них темно, — говорит Боцман.
Лишь после долгого стука в полуразвалившейся хибарке Вендланда появляется свет. Затем открывается окно и Стина, шестнадцатилетняя дочка вдовца Вендланда, которая хозяйничает дома и батрачит в поместье, спрашивает заспанным голосом:
— Чего надо?
Набросив на плечи старое одеяло, она стоит у окна, ежится от холода и глядит большими глазами то на одного, то на другого. Левой рукой она держится за раму; рука обнажена до самого плеча.
— Скажи отцу, пусть едет с нами. Кочерга отказался.
— Он лентяй, он не поедет, — говорит девушка.
«У нее красивые руки и личико смазливое… Только очень уж дерзка, да, впрочем, при таком отце это и не диво… Да, руки хороши!» — думает Боцман.
Окно закрывается. Рыбаки видят сквозь единственное уцелевшее стекло, как девушка подходит к соломенному тюфяку отца.
— Не пойдет он, — говорит Ханнинг.
— Пойдет, — отвечает Боцман.
Окна лачуги заделаны картонками, тростниковая крыша местами провалилась, брусья стенного каркаса не осмолены, и сами глиняные стены, серо-бурые, осевшие и вспученные, наводят уныние.
К окну подходит заспанный Вендланд.
— Посему не посол Косерга? — спрашивает он, и в голосе его любопытство и недоверие. Вендланд шепелявит, за что его и прозвали «Исом».
— Линка… — начинает было Ханнинг, но Боцман перебивает:
— Он занедужил. Его рвало всю ночь.
— Опять где-нибудь назюзюкался, — говорит Вендланд и понимающе кивает. — Но мне сто-то неохота…
— Ему всегда неохота, у него ни к чему нет охоты, только дрыхнуть да пьянствовать, — подает голос Стина из глубины комнаты.
— Ты помолси-ка, парсывая девсенка! В библии сто сказано? Поситай отца своего.
— А ты должен работать, — отвечает девушка.
Никто не возражает: все нетверды в священном писании.
— Ис какая, в мать посла, — жалуется Вендланд. — Та тозе никого на свете не увазала.
— У нас время в обрез, — говорит Боцман.
— А сто я с вас полусю? — спрашивает Вендланд после паузы.
— Ну… полмарки твердых, а если будет улов, двадцать штук средней камбалы.
— За это я не согласен, я луцсе пойду коров пасти.
— Давно бы шел! А то гляди, сколько коров кругом, и все непасеные, — говорит Боцман.
— Дайте марку и полсотни камбал.
— Держи карман шире, — говорит Ханнинг. — Столько мы и сами не заработаем.
— Вот слушай-ка, — говорит Боцман. — Мы дадим тебе семьдесят пфеннигов и двадцать пять камбал, если наловим так, чтобы пришлось по сотне штук на каждого.
Вендланд мотает головой.
— Это полусается девяносто пять; нехоросее сисло.
— Хорошо, — говорит Ханнинг, — тогда шестьдесят пфеннигов.
— Нет, семьдесят, а камбал тридцать.
— Ну, пошли уж, что ли, торгаш несчастный, — говорит Боцман. — Но камбалу ты получишь, если соберешься за пять минут и если мы вообще столько наловим.
— А тогда марку налисными.
— Десять, — рычит Боцман.
— Будет болтать. Полмарки, и ни гроша больше, — говорит Ханнинг. — И чтобы через пять минут был готов.
Стина снова подходит к окну, которое старик оставил открытым. Блестят ее белые зубы.