Теперь в ход пошли багры, Ханнинг Штрезов и Йохен Химмельштедт вместе с несколькими другими рыбаками цепляют льдину и втаскивают ее на берег, сильными ударами топоров дробят, потом берутся за лопаты, загружают тяжелыми глыбами ледники.
Бюннинг продает лед из этих хранилищ лишь тогда, когда на пивном заводе с тревогой замечают, что собственный запас в погребах на исходе. Тогда пивовар лучше платит. Бюннинг кое-что смыслит в хозяйстве.
Сначала Евгений идет к дяде Ханнингу.
— Ну, парень, — говорит тот, — а мне скоро там чего нибудь принесут? Смотри-ка, твой отец опять первым получает.
Вильгельм Штрезов направляется к сыну своей пружинящей походкой. Руки он глубоко запрятал в карманы.
— Ну, парень… Это ты молодец, вовремя пришел. Ну-ка, давай сюда.
Они садятся немного в стороне, Вильгельм Штрезов надевает бушлат и принимается за еду.
Евгений смотрит на отца, бросает взгляд на его товарищей, которые как раз отталкивают новую льдину: а-ах-крях! Боцман ест молча. Евгений уже знает: отцу сейчас не до разговоров, хотя дома за обедом он иногда не прочь поговорить. Не в том дело, что Вильгельм Штрезов вообще неразговорчив, когда работает где-нибудь с чужими людьми, — нет, тут должна быть какая-то другая причина. Евгений знает своего отца. Складка над переносицей залегла глубже, чем обычно. Положив ложку, отец выпячивает нижнюю губу. Видно, бродят у него в голове какие-то тяжелые, еще не ясные мысли. Евгению знакомо это выражение отцовского лица. Но тут ничем не поможешь.
А люди на льду купаются в солнце, блещут лезвия топоров, разлетаются ледяные осколки, чернеет глубиной вода. А вон медленно приближается льдина, ее толкнули оттуда длинными шестами.
— Гляди, папа, Кришан Шультеке чуть в воду не свалился!
Боцман не слушает.
— Он бы сразу замерз в холодной воде, да, папа?
Вильгельм Штрезов произносит через некоторое время:
— Все возможно, сынок.
Евгений идет к дяде Ханнингу, чтобы там посмотреть, как глыбы падают в глубокую яму. «Совсем как на кладбище, — думает Евгений. — Как в прошлое лето, когда старик Клоок помер».
А Боцман все сидит. Вытащил трубку, он еще покурит, прежде чем приняться за работу. Посмотрел, куда пошел сын. С дядей рассуждает, с Ханнингом. Ишь ты…
«Не-ет, — думает Боцман, — пусть они сто раз правы, но что перегнули, то перегнули. И опять этот Йохен Химмельштедт оказался самым зловредным».
Серый рассвет лежал на улицах деревни. Боцман зашел за Ханнингом. Взяли топор с багром и отправились в путь. За церковью, знали они, ждут остальные, чтобы всем вместе идти в Ханнендорф. Давно уж по опыту знали, что к управляющему Бюннингу лучше являться всем вместе, чем поодиночке. Управляющий никогда не упускал случая поиздеваться над опоздавшими, а бывало, что и сбавлял плату. А это ведь с каждым может случиться.
— Думаешь, они еще ждут, Ханнинг? — спросил Боцман.
— Должны бы ждать, Боцман. Совсем ведь еще рано. Наверно, не все еще собрались.
Действительно, за церковью толпились темные фигуры. Над головами торчали длинные шесты. Слышался приглушенный разговор. Подошли Боцман и Ханнинг.
— Здорòво! — сказал Ханнинг.
— Здорово! — ответил Йохен Химмельштедт. Разговор внезапно оборвался. Только что все они говорили и кто-то даже смеялся. Теперь все умолкли.
— Здорово! — сказал Боцман.
Никто не ответил. Как большая темная глыба, стояли мужчины. Ханнинг Штрезов решил вставить слово, чтобы нарушить неловкое молчание.
— Чертовски холодное нонче утро, — сказал он-
Никто не поддержал разговор.
И тут Йохен Химмельштедт сказал:
— Боцман, а тебе чего здесь надо, Боцман?
Что за ерунда? Чего он придирается, этот Йохен? Знает ведь прекрасно, зачем пришел Боцман.