Тот выдержал взгляд и, помедлив, ответил:
— Я этого, разумеется, не знал. Может быть, речь идет о врачебной ошибке?
— Может быть. Хотя вряд ли. Когда заявления об «ошибках» переваливают через сотню… Что тут говорить…
Мужчина молчал.
— У вас не было ощущения, что в клинике делается что-то противозаконное?
— Ощущения — это недоказательно. Положим, они у меня в определенный момент возникли. Но этот момент совпал с желанием моего работодателя прервать свои отношения с клиникой.
— Почему? Вы ему что-либо рассказывали? Может быть, вас смущали какие-то действия кого-либо из врачей? Вы, весьма умный и наблюдательный человек, не могли ничего не видеть.
— А что я должен был видеть? Вы задаете провокационные вопросы, Константин Дмитриевич. Я был очень плотно занят своей работой. И повторяю, я не врач. Если у вас есть ко мне более конкретные вопросы, я’ постараюсь ответить. Если нет… прошу простить, мое время расписано по минутам.
— Но ведь я могу задержать вас даже не на минуты, а на гораздо более долгий срок.
— Не думаю. На каком основании? И потом, у меня хорошие адвокаты. Да я и без них скажу вам, что совесть моя абсолютно чиста, ибо я не делал ничего противозаконного, я выполнял свою работу. Если ее результатами воспользовались… преступники, как Вы выразились, это не мой вопрос. Вести же беседу вообще, рассказывать, чем мне приятен тот сотрудник и неприятен этот, а вы ведь хотите спровоцировать меня на такой разговор, так вот — этого не получится. Если бы я поддерживал подобные разговоры, я был бы безработным. А на меня, смею вас уверить, очень большой спрос. И Потому время мое ограничено. Если у вас есть что предъявить мне — предъявляйте. Если нет, позвольте откланяться.
— Что ж, пожалуй, закончим. Мне нравится ваша четкая позиция, да и вообще вы, безусловно, человек незаурядный, а потому хочу предостеречь вас: выбирайте работодателей более тщательно. А то можно угодить с ними в общий котел уголовной ответственности…
— Спасибо, буду иметь в виду, — ответил неулыбчивый мужчина и удалился.
Вечером того же дня он связался с Муравьевым и объявил о своем уходе.
— Почему? — удивился тот. — Разве я мало плачу? У меня новый проект наготове. Как раз под тебя.
— Нет, Максим Юрьевич, благодарю, но я уже получил другое предложение.
— Я тебя чем-нибудь обидел?
— Нет, и поэтому хочу вас предупредить, что питерской клиникой интересуется Генеральная прокуратура. До свидания.
Муравьев почесал макушку, немедленно связался со своими людьми на Большой Дмитровке, получил информацию и тихо ошалел.
— Гаденыш… Я ему всю жизнь помогаю, а он… Это же под меня будет бомба! Он-то что? Так, плесень, а мое имя к его грязным делам пришьют суровой ниткой… И тогда конец карьере, это без вопросов… Не только карьере, вообще…
Он схватился за телефон.
В среду вечером в Питер выехал бронированный «Вольво S80» и неприметная «шестерка» с форсированным двигателем. Четверо мужчин, занимавшие автомобили, получили самые широкие полномочия.
Гоголёв вслух читал заявления граждан. На столе лежала высокая стопка исписанных листков.
— Однако, круто развернулись Стрельцов с компанией… даже если половина того, что изложено в заявлениях, правда, тянет эта народная правда на…
— Лет на пятнадцать, — прикинул Грязнов.
— Вплоть до пожизненного, — вставил Турецкий.
— Можно? — В проеме двери возник оперативник с видеокассетой. — Последняя запись из клиники. Вчерашняя.
— И как там? Все в порядке? — спросил Грязнов вошедшего.
— Да, Туманов выбрал лучший ракурс из возможных. Камера фиксирует все, что с ним происходит.
— И как он?
— Память теряет, это очевидно. Ну и головатого, плывет…
Мужчины переглянулись.
Зазвонил телефон.
— Гоголев. Слушаю, — строго произнес Виктор Петрович.
— Виктор Петрович, это Ковригина, — раздался жалобный голосок.
— Ковригина?.. Вы заявление подавали?
— Нет, не подавала.
— А кто вы? По какому вопросу? Почему звоните, минуя секретаря?
— Я… Я жена Виктора Туманова.
— Жена?.. A-а, Наташа! Ну так бы и сказала! Я твою фамилию еще не запомнил, прости уж, деточка. Ну чего звонишь? — Голос Гоголева звучал теперь ласково.
— Я… Я волнуюсь очень. Как он там?
— Все идет по графику, память теряет, крыша плывет, все хорошо! — оживленно докладывал обстановку Гоголев.
В трубке послышалось всхлипывание.
— А можно, я его навещу?
— Еще чего! Категорически нельзя! Тебе, понимаешь, оказали доверие, посвятили в ход операции, а тут бабские штучки всякие… Нельзя тебе к нему!