Он пошел прочь уверенной походкой.
— Как ты думаешь, кто этот человек? — спросила Полина с опаской.
— Похож на вора в законе, а татуировок нет.
— Мы пойдем к нему?
— Будет вечер, будет и песня. Потом решим. У меня из головы не идут слова, что это наши грехи, нам за них и отвечать. Почему стреляли в нас?
— Почему ты решил, что в нас? Обычная криминальная разборка, — пожала она плечами.
— Мы оказались не в том месте, вот и все. У нас в Алге семейную пару расстреляли, по чистой случайности оказавшихся на линии огня.
— Окстись! Какие разборки? Тут единственный выстрел уже ЧП. Нет, стреляли именно в нас. И хотели убить именно нас.
— Татуированные?
— Возможно, но я ни разу не видел у них огнестрельного оружия. Только ножи.
Баптисты не любят лишнего шума. Они нас прирезали бы втихаря на кладбище, чтобы далеко потом не носить, и все.
— Кто ж тогда? Мы тут и не знаем никого?
Бена пробрал холодок от догадки, она потянула за собой еще одну, более глубокую, а за ней открывалась настоящая пропасть уже не догадок, замаячили тени неких жутких открытий, а даже откровений. Но Полине он ничего не сказал, хотя она, поняв, что он о чем-то догадался, так трясла его за рукав, что едва не оторвала.
По пути в поселок им надо было пройти мимо стадиона «Химик», там как раз в пятый раз подряд звучала сакраментальное "Увезу тебя я в тундру" в исполнении ВИА «Самоцветы», когда их нагнала и накрыла густая сизая туча. Туман.
— Господи, это не к добру, — Полина вцепилась ему в руку.
— Хорошо женщинам, говоришь "Мне страшно", чувствуешь себя ребенком и одновременно защищенной. Нам мужикам сложнее, у нас нет иллюзий.
Навстречу из облака выплыла сутулая фигура, и Бен поторопился спросить, часто ли у них туманы, пока фигуру опять не поглотила хмарь.
— Это не туман, а прорыв на химкомбинате. Труба лопнула. Нефтепровод "Дружба".
Слыхал? Часто не часто, а раз в неделю заволочет.
— Надолго?
— Кто его знает? Как устранят. Завтра уже ничего не останется.
Они опять остались одни. У тумана обнаружился едкий химический запах. Нечто вроде тошнотворной смеси сгоревшего компота с чесноком.
— Какие твои планы? — спросила Полина.
— Хочу посмотреть на дом Кривоногова. Сейчас это будет сделать проще, в тумане нас никто не заметит.
В поселке они встретили несколько старушек, и уже вторая по счету указала им нужное направление. Петр Кривоногов тоже жил на Октябрьской улице, только в самом начале. Туман в поселке оказался еще гуще, чем у стадиона, поселок располагался в низине и туман сполз сюда, словно сонный удав.
Улица казалась бесконечной. Она растянулась на километры. Чем дальше, тем реже стояли дома — старые, покосившиеся, с массивными заборами. Сады становились все менее ухоженными. Нужный им дом зарос кустарником по самые окна. Он был сбит из черных от сырости досок, на железных воротах грубо намалеван крест, по которому они собственно его и нашли. Засов не подразумевал, чтобы его легко можно было открыть снаружи, но Бен нашел прут попрочнее и через щель откинул. До последнего он опасался собаки, но ему повезло, во дворе нашлась лишь пустая конура. Туман был тяжелее воздуха и стал оседать, цепляясь шапками за кусты. Люди по пояс были в молочной каше, и шедшая следом Полина существовала словно бы наполовину.
Когда в доме бухнула дверь, он потянул девушку книзу, и они скрылись в тумане, а для верности еще и заползли за кусты. На веранде, скрытые филенчатой дверью, разговаривали двое. Один был сам Петр Кривоногов, а второй, судя по грубому надтреснутому голосу, его дед.
— Собаку кормил? — спросил старик.
— Сколько тварь не корми, все жрать просит. А покормишь, так дрыхнет, ничем ее не расшевелить.
— Твой батя знал бы, чем ее расшевелить. У него не побалуешь.
— Я тоже не лыком шит. Пока псину не перевоспитаю, кормить не буду. Мочу заставлю пить.
Раздалось сдавленное перханье — дедушка смеялся. Открылась дверь, являя говоривших. По расчетам Петьке было двадцать пять, но одутловатое лицо оказалось изношено на все шестьдесят. По существу он мало отличался от себя в старости.
Вместо дедушки с Петькой имела место быть премерзкая старушенция с испитым лицом, в жирных складках которого были погребены крохотные злые глазки. Огромное тело под расползшимся выцветшим платьем словно состояло из рыхлых не до конца оформившихся кусков. Не стыдясь старухи, Петр спустил штаны до колен и стал шумно мочиться на стену.
— Не застудись, сынок, — сказала старуха.
— Отстань, бабка.
— Не ори на меня, у меня голова трещит от давления. Тридцать лет на таблетках, чую, кровь в голове вся загустела.
— В таком случае, мозг у тебя должно быть вкусный.
— Заткнись и слушай. Ты никто, ты мое говно. И будешь никто, покуда не женишься, только за тебя, урода, ни одна девка не пойдет, — старуха неожиданно застонала, закатив глаза. — Господи, как голова болит. И нет покоя ни днем, ни ночью. Будто кувалдой изнутри молотят.
— Сдохнешь ты скоро, а я возьму и женюсь, — с вызовом заявил Петька, старуха посмотрела на него с сожалением.
— На ком? На псине своей? И для этого я растила тебя, прынца такого, всю жизнь головой маясь?
Петр стоял перед ней со спущенными штанами, со сморщенным задом, невзрачный, неопрятный, и разило от него застарелым потом и мочой даже на расстоянии, видно у парня были проблемы с недержанием, вернее, у него их не было, было недержание, а трусы он похоже никогда не менял, и они разлагались непосредственно на теле.
Да, материнская любовь слепа.
— Псину сколь не корми, все по кобелям будет бегать. Я тебе всю жизнь об этих сучках твержу, да все без толку. Что ж будешь делать, коль она с другим?
— Пристрелю.
— Кишка тонка. Прошлой ночью ты пять разов к псине бегал, все никак не мог насытиться. Я от головы в голос голосила, так ты только смеялся. Когда молодая была, нужна была мамка, а теперь постарела, собакой занялся.
— Заткнись, бабка, а не то в глаз дам.
Старуха оглядела двор, и глаза ее как две булавки уткнулись в открытую калитку.
— Ты чего ворота расхлебенил? Ишь чего удумал. А как собака сбежит, опять на меня всю вину взвалишь, что это я старая виноватая, и все беды у тебя от меня.
— Калитку ты оставила, бабка. А собака не сбежит, она на цепи в подвале сидит.
Старуха обвела сердитым взглядом двор, туман к этому времени совсем осел, так что притаившихся можно было углядеть при желании, многие предметы стали видны, ранее неразличимые в тумане. Тут и там возвышались кучки затвердевших человеческих экскрементов, видно Кривоноговы не утруждали себя посещениям нужника. Землю устилал толстый слой перегнивших листьев, не убираемых годами. Из-под него выглядывали толстые пожелтевшие мослы, похоже, лошадиные. Оправдывая предположение, чуть поодаль лежал уныло длинный конский череп.
— Там кто-то есть, сынок, — прошамкала старуха. — Я их дух чую. У нас так не пахнет. Неси ружо.
Петр нырнул в дом, Бен уже вскочил, не таясь, и потащил Полину к выходу. Шаги грохотали на веранде, лязгал металлический затвор. Бен ни секунды не сомневался, что по ним будут стрелять. Он выволок девушку за калитку и сразу рванул вбок, под прикрытие железных ворот.
Оглушительно грохнуло, по воротам изнутри словно сыпанули гороха, и на трухлявой поверхности появились в круговую отверстия, в каждое из которых можно было просунуть палец. Они побежали прочь и успели укрыться от выстрела из второго ствола за подвернувшимся «Москвичем-412». Бедный автомобиль подпрыгнул, прежде чем рухнуть на простреленные скаты.
Пока Петр перезаряжал, они успели нырнуть в проулок. Полина опрометью кинулась дальше, не разбирая дороги, похоже, он ничего не видела и не хотела видеть от страха. Бен остановился, и, переводя дух, осторожно выглянул.
Являя собой образец законченного психа и видя, что беглецов не догнать, Петр стал вымещать злобу на безвинном автомобиле. Для начала он засадил в него из двух стволов, но этого ему показалось мало. Ухватив ружье, словно дубину за ствол, он выбил уцелевшие стекла. При этом он кричал и плакал.