Я замахиваюсь, но он уворачивается. И в ту же секунду перехватывает ручку метлы, одним резким движением притягивает ее к себе, отчего я оказываюсь к нему слишком близко. Слишком, слишком… У меня громко екает сердце и кубарем катится вниз, пока он разглядывает меня. Глаза в глаза.
— Эй, Ковбой! — произносит он тихо, практически шепотом. — А я-то думал, что ты смелая.
9. Антон
Хотел помариновать ее еще — я ж чувствовал, как она смотрела мне вслед, осознавая, что теперь от меня уже никуда не денется, тогда, после удара бутылкой, — но, честно признаться, сам не выдержал. Все это время я наблюдал за ней, я видел, как она не находит себе места, но намеренно не показывался рыжей бестии на глаза. А сегодня Артурчик так удачно предложил переместить сабантуй в дом, и как только вся его тусовка вошла в привычное умоисступление — стала дергаться под музыку и без нее, обливаться пивом, плевать в лампочку, пожирать сырые замороженные пельмени и выделывать прочую порнографию — я спокойно покинул дом и вышел на улицу. У меня были абсолютно другие интересы.
Я дождался, пока мать Ковбоя — слегка полноватая, но ухоженная женщина лет сорока — заведет коз в сарай, переделает все свои дела во дворе и окончательно скроется в доме, после чего в сумерках летнего вечера без лишних колебаний открыл их калитку и, с любопытством оглядываясь, прошел в сад. Там я выбрал для себя самое удобное место, с которого бы открывался отличный обзор на террасу, и запасся терпением. Я знал — она придет. Я даже был готов провести здесь полночи!
Но коротать время долго не пришлось.
Как только Ковбой появилась на террасе, я устроился на низенькой изгороди загона и стал с жадностью, не спуская глаз, смотреть на нее.
Я любовался ею. Я видел, как она небрежно поправляет волосы, как ее прекрасные ножки сменяют одна другую под попкой, как она грациозно потягивается и изгибает затекшую шею, и медленно сходил с ума от каждого ее движения. Я всматривался в милое личико, освещенное тусклым свечением экрана ноутбука, и изучал даже самые мелкие ее черты. Я запоминал их наизусть, я записывал их все на подкорку и страстно желал прикоснуться к ее коже.
И вот, сейчас, мои губы в паре десятков сантиметров от ее губ…
Я слышу, с каким грохотом бьется ее сердечко, я чувствую, как она вся дрожит, как ее небольшая аккуратная грудь тяжело вздымается, как она смотрит на меня, замерев в ожидании. А расстояние между нами сокращается, и я понимаю, что теряю контроль.
— Эй, Ковбой! — шепчу я. — А я-то думал, что ты смелая. — И сделав усилие в борьбе с собой, медленно переворачиваю метлу в вертикальное положение.
Я даю чертовке шанс сбежать. Сбежать, чтобы рано или поздно оказаться в моих объятиях.
Ты моя.
— Да пошел ты! — взрывается она. И не убирая цепких рук от метлы, отталкивает ее вместе со мной с такой силы, что от неожиданности я едва ли не падаю. — Вали отсюда! — И я не могу оторвать взгляда от ее манящих губ, с которых летят красноречивые обзывательства: — Тупица! Идиотина! Твердолобый баран! — смешно ругается она и продолжает таранить меня, настойчиво прижимая к стене пристройки.
Мне ничего не остается, как резким движением садового инструмента снова притянуть ее к себе, отчего наши тела находят сразу несколько точек соприкосновения.
В ней вспыхивает пожар, который в мгновение ока перекидывается на меня, и она это замечает.
На долю секунды чертовка смущается. Она опускает глаза. Но, кажется, сдаваться не в ее правилах. После секундной заминки, борьба снова переходит в активную фазу.
— Отстань от меня! — кричит она и бьется у моей груди, как будто это я держу ее за руки.
Я улыбаюсь:
— Тебе же это нравится.
— Это тебе нравится доставать меня! — рычит рыжая бестия.
— А я разве достаю тебя? — Я разжимаю пальцы, отпускаю ручку метлы и поднимаю руки ладонями вверх. Наши тела продолжают соприкасаться. — Смотри, это не я, это ты со мной обжимаешься!
Я твой.
Замерев на мгновение, она теряется. Но я продолжаю ее подначивать:
— Может, тогда поцелуешь меня, отблагодарив за доставку? Или хотя бы в качестве моральной компенсации за разбитую бровь, м?
В результате чего Ковбой смущается еще сильнее. Даже в темноте я отлично вижу, как вспыхивают ее щеки, а взгляд потупляется.
Она отскакивает от меня, и теперь ее миловидная мордашка корчится в забавной гримасе:
— Надо было разбить тебе все твое наглецкое лицо!
Я делаю решительный шаг вперед, разглядывая ее всю, от и до.
— Можешь разбить его прямо сейчас. Но учти! После такого ты уже не отвертишься, я перестану тебе поддаваться.
Она театрально смеется:
— Ха-ха-ха! Хочешь сказать, ты мне поддавался?
И я решаю продемонстрировать.
Я беру ее за хрупкие узкие плечики; вполсилы стиснув их, притягиваю чертовку к себе и, не обращая внимания на метлу, в которую по-прежнему впиваются девичьи цепкие пальчики, одной рукой откидываю назад ее растрепавшиеся волосы и оголяю тонкую шею. Мне хочется, исследуя ее миллиметр за миллиметром, покрыть нежную кожу поцелуями, но вместо этого я скольжу ладонью вверх и, добравшись до затылка, легким нажимом заставляю Ковбоя посмотреть на меня.
— Видишь? Я просто люблю игру в поддавки.
А потом отступаю.
Метла, которую она все это время не выпускала из рук, с грохотом падает под ноги.
Но я не удивляюсь.
Я все прочитал в ее глазах.
Спустя несколько минут я уже покидаю Озерки и с чувством легкого довольства мчу по еще довольно оживленной трассе домой. Завтра с утра я обязан быть на ногах, я обещал. А раз обещал, не должен подвести Вадима. Но сейчас я не хочу об этом думать — все мои мысли вместе с частью меня самого остались там, за лесополосой. Я добровольно оставил их, передав в надежные руки.
Оказавшись в квартире, я, стараясь никого не разбудить, сначала прохожу в кухню, по-быстрому утоляю голод тем, что есть на столе, тихонько проскальзываю в ванную, подставляю под теплые струи душа спину, плечи, голову и еще долго перебираю в памяти сегодняшний вечер. Я довольно ухмыляюсь, отчетливо представляя рыжую бестию рядом с собой, ее воинственный вид, растрепанные волосы, рассерженные губки, с которых слетают смешные ругательства и… взгляд, переполненный интереса. Я знаю: она не прочь поиграть со мной в поддавки.
А потом, растянувшись на своем диване, закрываю глаза и мгновенно отключаюсь.
Утро врывается в мой сон внезапно:
— Атон! Атон! Атон! — кое-кто неуемный стаскивает с меня одеяло. — Тавай! Узэ птитьки поют! Узэ день! Узэ я пласнулся!
Я открываю один глаз:
— Степ, — но только, чтобы отвоевать обратно одеяло, — может, поспишь еще? Чего ты вскочил-то так рано?
— Как лано? — взбирается на меня племянник. — Мама узэ стала! Папа узэ ва-апте зубы тистит! Один ты спис! Тавай! — И лупит меня ладошкой куда придется: — Тавай! Тавай! Тавай!
— Хорошо, хорошо. Встаю. Иди пока придумай, чем мы будем заниматься, — стараюсь выиграть хотя бы еще одну минутку. Но мелкого так просто не проведешь.
Он тукает чем-то тяжелым мне по голове, а потом…
— А-апти! — прямо в лицо.
Я умываюсь, не выбираясь из постели.
— Будь здоров, Степ, — утираюсь кончиком наволочки и окончательно просыпаюсь. Ссаживаю с себя пацана, который держит в руках мой шлем, встаю сам и, наскоро натянув на себя домашние штаны и футболку, горланю командным голосом: — Та-ак! Рота, стр-р-ройсь!
Степка подпрыгивает, взвизгнув, делает круг по комнате, не сразу соображая, куда можно пристроить шлем. Растерявшись, отдает его мне, после чего, гордо задрав подбородок и преданно глядя в глаза, забавно пришпиливает пухлые ручки к туловищу.