надо к врачу но боюсь
к зубному еще. Обратно вставить
29 окт.
Отпуск заканчивается. Но похоже придется брать дополнительный
29 30
кожа отходит ласкутами
ктото звонил в дверь я неоткрыл
звонят по телефону, пишут в Интернете, отвечаю что приболел
кашел сильный выплевывю комки
наверно просудился
331
рвет чем то желтозеленым
ногти посинели
один глаз ни видит
все сливается
29? окт?
Сегод
так Похож, мене будит трудо писат — кое что случилос с пальцми прав ой руки. Ну и хй с ней, главнее зпах ичез.
Сова хочу ест Очен сильн
В маазин итти боюс. сидел смотрел в кно потом поврнулся и вижу стоит. на толе стоит, какбудто всегда там был всегда. кушинчик. котрый разбитый скленныый
окт
натекает тряпкй сбираю в введро
живот сводит ест хочу немог
а он был прав. зря я этосделал ох проти мама
ноя
там в зееркале сссстрх тнатос
я се пнял влсы я чтал это он
поздно сшком пздно
б/д
хоч мяса свежго
дома нет нчего
поду к сседям
Перекресток
Девочка стояла на противоположной стороне улицы. Одна. Маленькая, дрожащая от холода фигурка.
Муравьев ожидал зеленого света на светофоре с другой стороны улицы. Красное табло лениво отсчитывало цифры: 30, 29, 28… Муравьев осмотрелся по сторонам. Улица была пуста, ни души.
26, 25, 24…
Витрины и рекламные вывески поливали асфальт холодным светом желтого, синего и зеленого оттенков, которые перемешивались в подмерзающих лужах как компоненты экзотического коктейля в бокале.
Табло на светофоре неумолимо вело отсчет: 22, 21, 20.
Девочка стояла на самом краю бордюра — крошечная клякса, состоявшая из одного крупного пятна-тела и потеков-ножек.
Муравьев переложил чемодан из одной руки в другую: вспотела ладонь. Перчатки он презирал и упрямо не носил до самого декабря. Улица была пуста в этот поздний час, и с обеих сторон по тротуарам никто не ходил. Не было видно ни одного пешехода, и не проезжала ни одна машина. Муравьев мог бы спокойно перейти пустую улицу, но не стал. Нужно придерживаться правил.
15, 14, 13…
Хлестнул ледяной ветер. Девочку чуть не унесло. Отступив на пару шагов, она вернулась на свой пост, словно солдат.
10, 9, 8…
Может, ну их, эти правила? Муравьев вдруг ощутил знакомое чувство — чувство, что надо спешить, заставляющее тебя смотреть на светофор как спринтера на флажок судьи. Но цифры размерено отсчитывали последние секунды: 5, 4, 3…
Внезапно по проезжей части на дикой скорости пролетел легковой автомобиль. Мелькнули нарисованные на борту языки пламени, сверкнули диски, заревел двигатель. Муравьева обдало ветерком и вонью из выхлопной трубы. Когда отсчет закончился, светофор сделал паузу в одну секунду, и загорелось зеленое табло. Муравьев сорвался с места и пошел по зебре. Сегодня он итак задержался на работе. Надо спешить.
Очень быстро он пересек зебру и готов был привычно свернуть направо, когда кто-то жалобно воскликнул:
— Мама?
Муравьев удивленно оглянулся. Девочка! Ребенок в бесформенной, потертой парке стоял на бордюре и тянул к нему руки. В мокрых голубых глазках застыло отчаяние.
— Мама!
Муравьева заклинило, словно старый ржавый механизм.
— Дядя?
С большим усилием он повернулся и приблизился к малышке. Нижняя часть ее лица была замотана шарфом, из-под капюшона выбивались белокурые космы. Тоненькие ножки в колготках дрожали. На коленке зияла дыра. Одежда была грязной и сильно потертой.
— Где твоя мама? — спросил Муравьев.
Девочка зарыдала:
— Не зна-а-аю!
Муравьев снова оглянулся. Улица была пуста.
— Есть у тебя телефон?
— Не-е-ет! — ревела она.
Надо позвонить в полицию и дело с концом, подумалось ему. Приедут парни из наряда, заберут бедолагу и отдадут в распределитель. Или как там это называется.
Девочка размазала по лицу слезы и сопли, а потом снова посмотрела на Муравьева взглядом, исполненным страха и невыразимого страдания. Что-то екнуло у него в груди. Вскинув руку, он увидел, что на часах уже половина двенадцатого.
— Ты давно здесь стоишь?
— Да, — выдавила девочка.
— Откуда ты пришла?
Девочка ткнула рукавом парки назад, в глубину улицы. Муравьев проследил направление. Оно было противоположно дороге к его дому. Снова он посмотрел на ребенка. Девочка была красивой. Если накормить и отмыть ее… Тут у него в груди сладко заложило, ладони вспотели, и одеревеневшими губами он проговорил: