Слишком поглощенный наблюдением за ним, я не успевал отворачиваться и напарывался на тяжелый взгляд из-под кустистых бровей. В такие моменты в его темных глазах что-то шевелилось. Это приводило меня в неописуемую дрожь. Потом, по дороге в больницу, я избегал даже смотреть в его сторону.
По городу прокатилась волна смертей.
Девушка-подросток вскрыла себе вены в ванной, наглотавшись барбитуратов.
Мать зарезала собственную шестилетнюю дочь в приступе религиозного экстаза.
Пьяные родители оставили детей в доме с растопленной печью, и те угорели.
Участковые полиции слегка перестарались с допросом подозреваемого и у него «оторвалась» селезенка.
Массовое отравление в детском саду — два смертельных случая.
Крупнейшая автокатастрофа на мосту по федеральной трассе. Пассажирский автобус, «КаМаЗ» с щебенкой, три легковушки. Все всмятку. Двенадцать погибших.
Рыбак утонул, провалившись под лед.
Прохожий упал в колодец с метановым карманом и задохнулся.
И всюду, куда бы мы ни выезжали, над телами стоял Степанов с фотоаппаратом — как священник, читающий отходную. Сгорбленный, худой, он производил зловещее впечатление. Я заметил еще кое-что. Водитель наш становился все более беспокойным, словно всеобщая городская истерия заразила и его. Обычно аккуратный за рулем, он стал водить машину «неотложки» рывками, опасно маневрируя в автомобильном потоке, резко разворачивая руль, отчего всю нашу бригаду бросало на стены. Мы поглядывали на Михаила Пантелеевича и делали многозначительные лица.
Как-то после очередной аварии нужно было доставить пострадавшую женщину в больницу. У бедняжки был разрыв внутренних органов, обильное кровотечение, но шанс спасти ее пока имелся. И вот, Степанова словно охватил паралич. Мы орали, чтобы он давил на газ, и, в конце концов, я не выдержал: отпихнул его на соседнее кресло, сам запрыгнул на водительское и вдавил педаль газа в пол.
Мы долетели до больницы за пять минут. Я не смотрел на светофоры. Я видел, как женщину увозят на каталке в операционную и растирал глаза, потому что не спал больше суток. Где-то сбоку маячил Степанов, но я не стал с ним разговаривать и вместо того, чтобы отправиться домой, последовал за бригадой.
Женщину не спасли. Кровотечение оказалось критическим. Прислонившись к дверному косяку, я смотрел на нее и чувствовал опустошение. Она казалась спящей. Молодая, красивая, ей бы жить и жить. В такие минуты я ненавидел этот мир и силы, что играют человеческими жизнями. Кто-то шаркнул за спиной. Меня охватила ярость.
— Опять вы? Не пущу.
Он смотрел на меня, мрачно, исподлобья. От этого взгляда я разозлился еще больше.
— Никита, успокойся.
— Валите отсюда к хренам собачьим, — процедил я.
В его глазах появилось новое выражение: легкое недоумение, затем досада, а потом и горечь. Он молчал, упорно молчал, этот проклятый старик. Лишь челюсть двигалась в стороны.
— Не в этот раз, — сказал я и шагнул вперед, оттесняя его от операционной. Он не двинулся, и мы оказались почти лицом к лицу.
— Ты не понимаешь… — начал было он.
Я почувствовал, что сейчас взорвусь. Кажется, до него дошло, что я не в настроении спорить. Степанов пошел прочь. Я смотрел ему в спину, сжимая и разжимая кулаки. Вдруг он остановился, обернулся и крикнул:
— Дурак!
Еще пара дней танцев на талом снегу. Однажды, когда очередное тело загружали в задний отсек, я посмотрел на водительское сиденье и увидел там не того, кого ожидал.
— А где Степанов? — спросил я у водителя.
— Заболел.
Сначала я даже не понял, что услышал. Не хотелось переспрашивать. Но на следующий день и в другие дни я не видел Михаила Пантелеевича ни в нарядах, ни в больнице. Это показалось мне странным и необычным. Я поинтересовался в канцелярии, что с ним и мне сказали, что он взял больничный, который до сих пор не закрыт. Обдумав это, я решил навестить водителя. Не знаю, почему принял такое решение. Порой люди совершают необъяснимые поступки.