Потом они играли в карты, курили, выпивали, гуляли по саду и вместе обедали. После их отъезда отец долго сидел в гостиной, окутанный сигарным дымом и глядел в пространство — так, словно перед ним расстилалась гладь невидимого океана, а сам он стоит где-нибудь на вершине утеса, продуваемой всеми ветрами мира.
Я украдкой следил за ним, я твердо знал, что он меня не видит, и именно в такие моменты на его лице проступало ужасающее выражение беспомощности и страха. Никакой суровости, что он напускал на себя в нашем присутствии. Я как бы видел подлинное лицо отца, это было лицо человека, утопающего в море, выбившегося из сил и брошенного на произвол судьбы — лицо обреченного на смерть.
Мне становилось не по себе, и я уходил.
Когда я спрашивал, как он себя чувствует, он всегда отшучивался и делал вид, будто все хорошо. Все делали вид, включая маму.
Мы подросли.
Я поступил в университет, а сестра заканчивала школу.
И вот однажды между родителями разразился скандал. Это произошло поздним вечером, посреди недели, в один из тех дней, когда отец вернулся с работы за полночь. Сначала они долго говорили о чем-то в спальне. Слышались только приглушенные голоса. Мама просила о чем-то, но отец был непреклонен. Затем наступила долгая пауза. Раздались тяжелые шаги. Мама вскрикнула. И вдруг раздался резкий звук бьющегося стекла. Я понял, что отец расколотил что-то хрупкое и дорогое, наверно, вазу. Щелкнула дверь. Мама вскрикнула:
— Прошу тебя, прекрати это! Ты убиваешь себя.
Долгое ледяное молчание. Затем:
— Иди спать, и ради всего святого, не заставляй меня повторять дважды.
— Прошу, прошу тебя… — умоляла мама. — Прекрати это.
— Ложись спать.
Отец закрыл дверь и тяжело зашагал по коридору к лестнице, ведущей на первый этаж. Он всегда спускался на первый этаж, если ему не спалось. А случалось это каждую ночь и превратилось в своеобразный ритуал, о котором тоже было не принято говорить. Остальным членам семьи строго запрещалось спускаться вниз ночью. Я слышал звуки его шагов даже во сне, и они стали для меня такой же нормой, как и тиканье часов, и шорох веток за окном.
В то утро отец вышел позднее обычного. Мы уже почти заканчивали завтрак. Рука отца была туго забинтована. Он сказал, что упал с лестницы. Мама заговорила было про поездку в больницу, но одного ледяного взгляда папы оказалось достаточно, чтобы она умолкла. Папа ковырял яичницу одной рукой и пытался шутить, а мы отвечали в тон, но все понимали, что произошло что-то необычное… что именно, я не знал. Возможно, знала мама, но она была так напугана, и голос ее так дрожал, что я решил до поры до времени взять паузу. Я понял, что выясню правду, пусть не сразу. Наши с отцом взгляды пересеклись, и меня по спине продрал холод.
Папа изменился. Он словно постарел за ночь на десяток лет. В шевелюре прибавилось седых волос. Кожа одрябла и сделалась желтоватой, словно он беспробудно пил неделю. Проступили морщины. Но самое жуткое произошло с глазами. Из них словно вытекла жизнь. Его взгляд был тусклым, печальным и очень, очень, очень усталым.
С тех пор в семье усиливалось напряжение. Отец все чаще задерживался на работе, словно не хотел возвращаться домой. Мама нашла себе подработку, а сестра вступила в трудный подростковый возраст. Мы редко проводили вместе время. Каждый сидел в своем углу.
Как-то я собрался на вечеринку к друзьям на всю ночь. Отец остановил меня у самых дверей.
— Ты куда это намылился?
Я все объяснил.
— Нет, — отрезал он.
К тому времени я уже не так трепетал перед ним, и поэтому просто открыл дверь, намереваясь уйти. Отец схватил меня за руку и рывком развернул к себе.
— Никто не выходит ночью из дома. Забыл?
Я не забыл. Мне просто стало плевать на этот запрет, соблюдавшийся всегда неукоснительно.