Да он и сам был прост, вечно одет как попало. Вставал спозаранку, ложился поздно, не щадил себя, немногословный, самоотверженный, целеустремленный в работе. «Бедный старик, — подумал Люсьен. — В самом деле, я мог бы быть с ним подобрее!».
Но когда в середине дня ему захотелось выйти из дому, поразмять ноги, Марта жестко воспротивилась:
— Месье сказал, что вам сначала следует приготовить домашние задания.
— Я уже приготовил.
— Я только повторяю, что сказал месье.
И снова обуяло злопамятство. Люсьен заперся у себя в комнате, принялся за роман Сан Антонио,[3] до вечера убивал время, а потом до полуночи не знал, чем заняться. Отужинал в одиночестве, так как отец уехал по срочному вызову. Проглотил таблетку снотворного, чтобы часы не тянулись так муторно долго. И наступило воскресенье — тусклое, туманное, тихое. За завтраком доктор соизволил немного поговорить о гриппе, который набирал обороты, о сложных взаимоотношениях со службами социального обеспечения — банальный разговор, который ведут попутчики в вагоне. Люсьен принес цыпленка.
— Разрежь его, ты уже мужчина. А мужчина должен уметь резать мясо, — сказал доктор.
Единственный момент разрядки, почти что развлечения. Люсьен растерзал жаркое, но отец оказался снисходительным.
— Чем ты будешь заниматься после обеда? — спросил он.
— Не знаю. Хотелось бы немного погулять, если ты не возражаешь.
Лицемерие обходилось все дороже. Но кто тут виноват?
— Не возражаю. Но ненадолго… — сказал отец. — И мне не хотелось бы, чтобы ты так сближался с Эрве. Мне кажется, вы друг друга заводите.
Он был недалек от истины. Люсьен опустил голову, опасаясь более точного диагноза. Доктор встал.
— До вечера, малыш. О Лору-Ботро забудь и думать.
Значит, перемирие. Если повезет, через несколько часов на том все и кончится. Какое облегчение! Но что потом? Не станет ли он сожалеть об этой волнующей силе эмоций, которая вот уже два дня как возвышает его в собственных глазах. Были в нем ему самому неведомые уголки, которые он не спешил изучать.
Он уселся перед телевизором, и его сразу же захватили гонки Сент-Этьен — Мец, от которых невозможно было оторваться до самого вечера. Тогда он почувствовал, как его стало лихорадить. Удостоверился, что отец уехал. Все шло как по маслу… И тем не менее он побаивался. Капюшоны? Эрве сунул их в бельевой мешок. Но в том-то и дело, что вопрос с мешком все еще оставался… Он сел у телефона в кабинете врача, мысленно воспроизводя движения, которые предстояло выполнить.
Без четверти шесть. Телефонный звонок. Это он.
— Еду, — сказал Эрве. — Дай мне пять минут. На улице ждать не стоит. Когда услышишь, что я сигналю, выходи немедленно.
Он повесил трубку. Успокоившись, Люсьен проверил карманы. В бумажнике двести франков, носовой платок, ключи. Натянул плащ. Шесть вечера… Что он там копается, идиот? Еще десять минут, и поездка становится рискованной. Что мы там найдем? Может, бедная девочка заболела и передвигаться-то не сможет.
Наверное, машина сломалась. Люсьен вытер о брюки влажные от пота руки. Переминался с ноги на ногу, будто его жгло. В шесть двадцать схватил телефон и набрал номер гаража. Знал, что звонок раздастся в кабинете слева от входа. Кристоф услышал бы его, даже если бы был занят с клиентом. Наконец сняли трубку.
— Это вы, Кристоф?
— Да.
— Эрве там нет поблизости?
— Эрве попал в аварию.
Люсьен медленно сел.
— Это серьезно?
— Не знаю.
— Но говорите. Боже мой!
Кристоф глубоко вздохнул, прежде чем ответить чуть тверже:
— Нам сообщил полицейский. Такое потрясение для мадам Корбино. Авария случилась неподалеку отсюда, кажется… Полицейский сказал, что надо было пропустить вперед другую машину. Больше мне ничего не известно.
— А мадам Корбино дома?
— Нет. Она уехала в больницу, как только дозвонилась до дочери, которая была у друзей.
— Я еду.
Люсьен повесил трубку. Машинально сел на мотоцикл. Едва ли осознавал, что выехал на главную магистраль. Как бильярдные шары, беспорядочно бились мысли: Эрве… Элиана… Эрве… Катастрофа!
Издалека он заметил толпу, сине-белую мигалку на крыше полицейской машины. Спины сплотились плотной стеной. Он прислонил к фасаду дома мотоцикл и попытался протиснуться. Когда оказался в первом ряду, перед ним предстало тяжелое зрелище: занесло две машины, которые в конечном счете врезались в платан. Их здорово покорежило, везде валялось битое стекло. Повисли открытые дверцы. Вдребезги разбилась фара, похожая на вырванный глаз. Сидя на корточках, двое полицейских орудовали металлической рулеткой, делая замеры. Потеряв голову, Люсьен вслушивался в то, что говорили вокруг.
3
Сан Антонио