В восемь вечера, канал «Франс-Энтер». Опять ни слова. Ни намека на нантское дело. Оно явно принимало кошмарный оборот. Он решил в лицей не ходить. Сыт был по горло лицеем. Марте сказал, что нездоров.
— Оно и видно, — проворчала она. — Заболеешь тут! Если бы только можно было поймать хулиганов, которые похитили бедную барышню! Сын вчера рассказывал: все еще разыскивают ее дружка, этого Филиппа. Известно, что он в отъезде, а потому его еще не задержали.
Филипп! Люсьену на него плевать. А раз Элиана вот-вот объявится. Филиппу ничто не грозит. Он в полной безопасности. Когда вернется, приберет к рукам Элиану, и оба будут потешаться над ним, школяром, строившим, как дурак, иллюзии. Тянулись часы. Как только раздавался телефонный звонок, сердце останавливалось. Визиты, визиты — конца им нет. Он мог бы отвечать вместо Марты, но голос не повиновался: не мог совладать с дрожью, утратил волю.
Что если комиссар полиции готовит неожиданную развязку? Он-то способен и на кладбище выступить, и задержать на глазах у толпы. В какой-то момент Люсьен чуть было не отказался от идеи присутствовать на похоронах. Потом, словно осужденный, оделся, привел себя в порядок. Надел свой выходной синий костюм; именно его он наденет к заседанию суда. Только разве несовершеннолетний должен представать перед судом? Тем не менее соберутся судьи, адвокаты, журналисты. Его, конечно, спросят: «Как вы собирались потратить эти деньги?» В суд придет отец. Небось скажет: «Я воспитывал его, как только мог». Его ждет позор.
Люсьен поехал на кладбище. Снова похолодало. Руки и ноги заледенели. Пройдя мимо множества могил, он присоединился к группе людей, окружавших открытую яму. В толпе он заметил кое-кого из товарищей, стоявших рядом с надзирателем и суровым, торжественным с виду директором лицея, одетым в черное, в черных перчатках. Он встал позади них, часто оглядываясь, чтобы видеть, что происходит вокруг. Полицейские не показывались. Элиана оставалась невидимкой. Изумлению его не было границ.
Обряд погребения. Гроб. Представители духовенства. Одному ему снова виделся Эрве, живой, друг, которому хватило силы прошептать: «Это была шутка». Он украдкой вытер щеки. Мокрую кожу лица пощипывал морозец. Он заметил, как на уровне ног показался и стал опускаться светлый, гладкий, как каноэ, гроб. Комья земли, сбрасываемой в могилу, производили чудовищный звук пустоты. Видно, Элиана не придет. Может, она ждала у ворот кладбища вместе с комиссаром Мешеном и инспектором Шеро? Думалось о всякой ерунде. Забыл окропить могилу святой водой. Родственники выстроились по краю аллеи. Рукопожатии. Поцелуи. Всхлипывания. Он направился к матери Эрве.
— Спасибо, Люсьен. Для него ты был братом.
Он удалился, опустошенный. Что если кто-то положит ему руку на плечо? Скажет: «Полиция!» Произойдет ли все, как на телеэкране? Так как отныне он стал персонажем газетной хроники. Мальчиком, чья фотография будет внушать отвращение французам. Ссутулившись, ожидая худшего, он прошел через ворота. Вдоль тротуара — ни одной машины, идущей на поворот. Ни одного подозрительного силуэта.
В ту минуту, когда он снимал плащ, все еще удивляясь, что до сих пор на свободе, Марта сообщила новость:
— Ее убили.
— Кого?
— Вашу учительницу. Я только что узнала по радио.
— Мадемуазель Шателье? Нет!
— Я вам говорю, что есть. Ее тело найдено в придорожной канаве. Ее задушили.
Люсьен сел: не от страха, а от радости закружилась голова. От радости дикой, неприличной и такой благотворной. Она уже не заговорит… Никто не узнает правду… Вот оно, спасение!
— Вы потрясены, — заметила Марта. — Да и я разволновалась. Я ведь не была с ней знакома, с бедной девочкой, но ставлю себя на место ее родителей…
Люсьен медленно приходил в себя.
— Что в точности сказали? В самом деле, это о ней?
— Еще бы! Конечно, я узнала ее фамилию. И потом, похищение учительницы в Нанте, что, их так много? О! Никаких сомнений, это она!
Люсьен поднялся к себе. Эрве! И теперь вот Элиана! Это уж слишком. Печаль, облегчение, жалость, — к горлу подступала тошнота. У избавления был привкус крови и слез.