– Что и требовалось доказать, – повторила Анастасия, не оглянувшись на бесчувственного сожителя.
Евлентьев открыл глаза, когда большое квадратное окно едва начало сереть. В утренних сумерках уже различалась дверь в прихожую, кресло, телевизор – он черным квадратом выделялся четче остальных предметов в комнате. По голове Евлентьева, где-то внутри, мучительно передвигался комок боли. Вот он словно под тяжестью опустился к самым шейным позвонкам, потом раздулся и охватил весь затылок между ушами. Это было еще терпимо, но, когда сгусток разделился на два и приблизился к вискам, Евлентьев понял, что наступил последний его час.
– Умираешь? – с интересом спросила Анастасия. Она лежала рядом с самого края, одетая, все в тех же брючках и в большом толстом свитере.
– Кажется, да...
– Что-то болит, наверное?
– Болит...
– Мне почему-то кажется, что у тебя должна болеть голова... Я угадала?
– Нет... Голова не болит... Но в самой голове, в черепушке... Творится что-то страшное... Там у меня кто-то завелся.
– Много выпили? – деловито осведомилась Анастасия.
– По бутылке. Уже заканчивали, а Самохин и говорит... Надо бы, говорит, добавить... Добавили. А потом внизу, в полуподвале... С художниками...
– И Зоя была?
– А как же без Зои...
– Что с ней случилось на этот раз?
– Инопланетянин посетил... Воспользовался ее беспомощным состоянием.
– Опять? – удивилась Анастасия.
Ответить у Евлентьева сил не нашлось, и тогда Анастасия, легко спрыгнув с кровати и сразу попав ногами в шлепанцы, прошла на кухню, хлопнула там дверцей холодильника и вернулась со стаканом холодного кефира. Не открывая глаз, Евлентьев протянул руку, нащупал холодные грани стакана и, приподняв голову, залпом выпил. И тут же со слабым стоном снова упал на подушку.
Анастасия взяла из его ослабевших пальцев стакан, вытряхнула себе в рот остатки кефира. Чуть приоткрыв глаза, Евлентьев увидел на фоне светлеющего окна ее тонкую, неправдоподобно тонкую руку, которая казалась совсем полупрозрачной рядом с толстыми складками свитера.
– Выжил? – спросила Анастасия.
– Еще не знаю...
– Похмелишься?
– Упаси боже!
– Значит, выживешь... Это хорошо. Тогда я собираюсь.
– Куда?
– За товаром... Возьму пару пачек «Московского комсомольца». Он хорошо расходится – народ любит бифштекс с кровью...
– Не надо, – Евлентьев пошарил в воздухе рукой, нащупал ладошку Анастасии и сжал, не позволяя ей отлучиться.
– Что не надо? Газету?
– Вообще не надо... Завязали с электричками.
– Виталик... А это... Кушать?
– Возьми в пиджаке... Во внутреннем кармане... На первое время хватит.
– Самохин? – удивилась Анастасия.
– Да.
Анастасия подошла к стулу, на спинке которого висел пиджак Евлентьева, скользнула ладошкой во внутренний карман и, нащупав нечто похрустывающее, вынула две полумиллионные купюры. Подошла с ними к окну, осмотрела каждую с двух сторон, в полной растерянности повернулась к Евлентьеву.
– Послушай... А что... Разве есть такие деньги?
– Какие? – не понял Евлентьев, в это утро он вообще мало что понимал.
– По пятьсот тысяч рублей в одной бумажке?
– Других у него не было.
– А они настоящие?
– Магазины откроются... проверим.
– Проверим, – кивнула Анастасия и снова сунула деньги в пиджак.
– Возьми одну себе... А вторую мне оставь, – простонал Евлентьев. От вчерашнего блеска в нем ничего не осталось – спутанные волосы, затуманенный взгляд, смятая рубашка уже не столь ослепительной белизны, какой она сверкала совсем недавно.
– А тебе зачем? – рассмеялась Анастасия. – Посмотри на себя, ты же недееспособен. Обманут, отнимут, сам потеряешь.
– Тогда бери обе, – сказал Евлентьев. Каждое слово давалось ему с такими муками, что Анастасия сжалилась и вопросов больше не задавала.
Обычно после подобных испытаний Евлентьев приходил в себя где-то к вечеру. Весь день он маялся, перекладывая с места на место книги, чинил краники, выключатели, ходил в магазин за хлебом и молоком, просто лежал, глядя в потолок и тихо прощаясь с жизнью. И только после пяти-шести часов вечера вдруг обнаруживал, что в мире есть звуки и краски, вспоминал, что совсем недалеко, в этом же доме, возле булочной, есть тяжелая коричневая дверь, за которой его наверняка встретят радостными криками. Старший Варламов побежит ставить чайник, а младший, получив деньги, тут же мотанется за бутылочкой. А когда вернется через десять-пятнадцать минут, за столом уже будет сидеть Зоя. И только тогда Евлентьев поймет, что выжил, только тогда, не раньше.
Наверное, все так бы и случилось, и Евлентьев уже надел куртку, уже напялил на голову вязаную шапочку, которая придавала ему вид легкомысленный и задорный, уже стоял у двери и, глядя в насмешливые глаза Анастасии, произносил бестолковые и лживые слова о том, что ему нужно где-то быть, кого-то видеть, что-то сделать... Когда Анастасии надоело его откровенное вранье и она сказала обычное свое «Катись!», раздался телефонный звонок. Евлентьев оказался к аппарату ближе и поднял трубку.
– Слушаю! – сказал он с надеждой получить еще один повод слинять на вечерок из дома.
– Жив? – прозвучал незнакомый голос.
– Да, вроде...
– Не узнаешь? Вчерашний твой собутыльник... Ну? Напрягись, напрягись немного!
– Елки-палки! – заорал Евлентьев, узнав Самохина. – А я не врубился, представляешь!
– Встречаемся через пятнадцать минут. Станция метро «Белорусская»-радиальная. Рядом табло пригородных поездов. Вот у этого табло. Пятнадцати минут тебе хватит, чтобы дойти пешком. Вопросы? Возражения?
– Да вроде того, что... – начал было Евлентьев, пытаясь сообразить, что ему ответить, но Самохин прервал его.
– Вот и отлично, – сказал он, и из трубки тут же послышались частые гудки.
– Ни фига себе, – пробормотал Евлентьев, опуская трубку. – Через пятнадцать минут на Белорусском вокзале...
– Самохин? – спросила Анастасия.
– Он самый.
– Пойдешь?
– Конечно.
– Ну-ну... Ни пуха ни пера.
– К черту! – сказал Евлентьев и вышел. Пытаясь закрыть за собой дверь, он увидел, что ее придерживает Анастасия. Едва ли не впервые за последние дни она смотрела на него серьезно, даже встревоженно. – Ты что-то хочешь сказать? – спросил он.
– Да... Будь осторожен.
– Ты, наверное, что-то предчувствуешь? – усмехнулся он. Евлентьев с радостью отнесся к звонку Самохина, он позволял ему легко, без объяснений выйти из дома. Настроение Анастасии он не принял и о предчувствии спросил только для того, чтобы уйти легко и быстро.
– Тревога, Виталик... Не знаю откуда, но во мне тревога.
– Опять приметы?
– Да, Виталик, да.
– Какие?
– Дурные. Вчера, когда ты с Самохиным гудел, в окно птица залетела...
– Да, это серьезно, – кивнул Евлентьев. – А что потом сталось с птичкой?
– Ты не будешь столько пить?
– Не смогу, Анастасия!
– Сможешь... Но не надо этого делать... Оставь мне телефон Самохина.
– Он просил никому не давать.
– Правильно, не надо никому сообщать его номер, – Анастасия взяла с телефонной полки карандаш, сдвинула в сторону плащ на вешалке и, выбрав на обоях свободный пятачок, обернулась к Евлентьеву. – Это телефон для чрезвычайных случаев... Я не буду звонить каждый раз, когда ты задержишься на час, на два, на три... Понял? Я позвоню, когда тебя не будет сутки, двое, трое...
– Думаешь, такое возможно?
– Да.
Казнясь, что-то преодолевая в себе, Евлентьев все-таки продиктовал номер телефона Самохина, не смог отказать. Он уже хотел было сбежать по ступенькам, но Анастасия опять остановила его.
– Подожди, – сказала она и прошла куда-то в глубь квартиры. Вернулась через минуту и, опасливо осмотрев площадку, убедившись, что никого, кроме них, нет, протянула Евлентьеву что-то небольшое, зажатое в худенький кулачок.
– Что это?
– Баллончик.
– Зачем?
– На всякий случай. Для поддержки штанов.
– Откуда он у тебя?
– Хороший человек подарил. Он любит меня, дуру, заботится обо мне и делает все, чтобы меня никто не обидел. А я люблю тебя, дурака, и делаю все, чтобы тебя, дурака, никто не обидел.