Мир становился чёрным и жестоким.
Вторым человеком тогда была моя старшая сестра Хавалы.
Я страшно её боялась. Боялась за себя и за свою младшую сестру, которую любила и защищала.
Малышка находилась в полусонном состоянии до трёх лет.
Не ходила и не говорила. Мы с ней были вместе и рядом. Она лежала укутанная в тряпки и любила две вещи: что-то постоянно сосать и чтобы я постоянно её похлопывала и покачивала.
Если одно из этих удовольствий отсутствовало, она начинала плакать, тогда либо хозяева, либо Хавалы давали нам оплеухи.
Либо ей, если я не успевала наклониться над ней, чтобы защитить её, либо мне, если я успевала это сделать.
Моя обычная поза была сидя, согнув ноги так, чтобы подбородок лежал на коленях и похлопывала и качала и согревала малышку, сама греясь от неё, т.к. моя одежда состояла из какого-то бывшего платья, протёртого в том месте, которое находилось между коленями и подбородком.
В старшей сестре рано появилась жёсткость. Она брала меня за волосы и била головой об стенку. Я на себе испытала выражение: «посыпались искры из глаз».
Я боялась одного её взгляда и сразу втягивала голову в плечи и наклонялась над ребёнком.
Я казалась себе глупой, некрасивой, ничтожной.
Я сама себя не любила.
Мои заботы были направлены только на то, чтобы нас – меня и малышку никто не видел и не слышал, чтобы о нас забыли.
Иногда я засыпала и переставала её похлопывать, она немедленно начинала плакать.
Я подскакивала от страха, зная чем грозит её плач.
Часто кончалась еда и мы были без пищи трое – четверо суток, тогда мы бесконечно пили горячую воду, чтобы согреться и обмануть желудок.
Надо было стараться не видеть когда ели хозяева и не смотреть на них глазами в которых стояла просьба.
Большинство из ссыльных не пережили голода и умерли.
Если кто – то из тех, кто ещё мог ходить, приходил к нам, они безразлично спрашивали не протянула ли маленькая ножки, т.е. не умерла ли. Она была крошечная, худая, с поджатыми ручками и ножками.
Однажды она, вдруг, изменилась, казалась поправившейся, беленькой и красивой.
Увы! Она опухла от голода.
Но ей суждено было жить, и она не умерла.
Какое-то время моя мама работала в тайге на лесоповале и целыми неделями не бывала дома. Работа была тяжёлая, её с трудом выполняли мужчины. Каково же было маме!
Они жили в тайге. Летом их мучили комары и мошкара.
Они возвращались опухшие, с расчёсами и ранами от укусов, их трудно было узнать.
Многие болели малярией.
Многие погибали в тайге т.к. спиленные деревья иногда неожиданно падали не в ту сторону, куда рассчитывалось и уносили не одну жизнь.
Однажды с мамой тоже случилась беда, но каким-то чудом ей удалось остаться в живых.
Зимой в тайге бывало ещё хуже, т.к. морозы достигали 45 градусов, снега было до пояса, деревья также падали не всегда как предполагалось, еда и одежда были скудными, жили в каких-то землянках-времянках.
Из-за отсутствия дорог не могли вернуться в село и жили в тайге по 2-3 недели.
Мама ещё в Бесарабии перенесла ревматизм, и у неё было больное сердце.
Позже, когда я стала врачом, то, слушая шумы в её сердце, я сама себе не верила, что она с таким сердцем могла вынести, то, что она вынесла.
Я всю жизнь нежно её любила, она была бесконечно добрая, тихая, спокойная и ничего никогда не требовала для себя.
С 1985 года её нет. Многое отдала бы я сейчас, чтобы ещё раз сказать ей как люблю и преклоняюсь перед ней!
Позже мама и Хавалы работали в артели под названием «Северный луч».
Они катали пимы. Эта работа тоже была далеко не женской.
Процесс идёт следующим образом: вначале поступает грязная, свалявшаяся овечья шерсть. Её вручную перебирают, сортируют по цвету, освобождают от репейников, немного теребят.
Затем она поступает в маленькую комнатку, которая называется шерстобиткой.
Почти всю комнатку занимает старая, дремучая машина, в которую поступает перебранная шерсть и выходит с другого конца уже в виде рыхлого, толстого шерстяного слоения.
В комнате полутемно, пыль, душно. Но здесь было тепло и спокойно, поэтому иметь это место работы считалось за большое счастье. Платили какие-то жалкие гроши, немалую часть их потом забирали на заём для армии и выдавали взамен облигации, которые гасились где-то через 40 лет.
Большинство обладателей облигаций не дожили до того времени, а те, которые дожили, растеряли облигации.
Заём, якобы, считался добровольным, но на самом деле никого вообще не спрашивали.
Каждый месяц удерживали определённую сумму, и не дай Бог возразить!
Из шерстобитки, слоеное полотно поступало в следующую комнату, длинную и мокрую.